Книга Утесы Бедлама - Наташа Полли

– Странно, что их оставляют здесь, – пробормотал я.

– Разве?

– Да. Нет ничего странного в том, чтобы сбрасывать нежеланных детей со скалы. Это экономит время, еду, силы на рождение ненужного человека. Но оставлять их где-то… Ты ничего не сэкономишь, верно? Сначала кто-то должен присмотреть за ребенком. Местные люди занимаются сельским хозяйством, следят за своей территорией. Ничего не изменится, если бы они не избавлялись от детей. Они могут позаботиться друг о друге. Те же усилия.

Рафаэль смотрел на меня, пока я говорил, но затем медленно отвернулся.

– Я бы не стал говорить об индейцах и здравом смысле одновременно.

– Не хочу вас разочаровывать, но…

– В шестидесяти милях отсюда живет племя, – перебил Рафаэль, не глядя на меня. – Люди решили, что женщины должны рожать детей в одиночестве, в лачугах в двух милях от всех, на краю обрыва. Скоро они сами покончат с собой. Оставьте людей в подобном месте на десять тысяч лет, и у вас появится особый род идиотов. Наша раса не очень-то впечатляющая.

– Инки были чертовски впечатляющими, – возразил я.

– Инки жили в Куско, а не в Антисуйю.

Я неожиданно осознал, что это было не первое кечуанское слово, сказанное Рафаэлем. Но мой мозг не замечал их. Земли Антисуйю находились за горами. «Анти» означало «Анды». Теперь, когда Рафаэль устал, его акцент стал более заметным, согласные звуки – более резкими, и между словами появились крошечные острые паузы, которые звучали гораздо приятнее, чем в английском языке. Как бы неоднозначно я ни относился к Рафаэлю, я был готов слушать его всю ночь. Его речь напоминала балет, когда танцовщица перестает идти и взлетает в воздух.

– Мы не они, правда? – сказал Рафаэль ребенку, но девочка не слышала его. – Возможно, она глухая, – пробормотал он.

– Что теперь с ней будет? – спросил я. – И еще: не могли бы вы назвать ее Айви[8] в честь вьющего плюща? Было бы досадно упустить такую возможность.

Рафаэль едва не улыбнулся.

– Она – не мой ребенок, чтобы я давал ей имя. Мы найдем ей семью утром.

Девочка тут же расплакалась, словно ей не понравилась эта идея. Я посмотрел на нее и Рафаэля. Мысль о том, чтобы спать в доме с ревущим младенцем, не радовала. Я видел, что терпение Рафаэля тоже было на исходе, но он не стал трясти девочку. Он лишь прикоснулся к ее затылку, чтобы немного успокоить, и протянул маленькую игрушечную лошадку. Я не знал, откуда он ее взял, но девочка обрадовалась и с любопытством начала жевать швы на седле.

– Я иду спать, – заявил Рафаэль, как только девочка замолчала. – Я оставлю лампу на лестнице.

Я оглянулся, потому что не видел лестницы раньше. Она вела в колокольню, где, очевидно, спал Рафаэль. Комнат на нижнем этаже не было.

– В ящике рядом с вами лежит обсидиановая бритва. Они острее, чем металлические. Мыло на третьей полке шкафа. – Рафаэль снова терял голос. – Там же лежит чашка.

– Спасибо.

Мне показалось странным, что он точно знал, где что лежит. Но затем я вспомнил, каким дисциплинированным становится человек, живущий в одиночестве.

Рафаэль медленно поднялся, держа ребенка. Девочка выпрямилась и огляделась по сторонам. Похоже, у нее больше не осталось сил, потому что она снова прижалась к его груди. Он аккуратно положил лошадку на стол. Я постарался не завидовать тому, как плавно он поднимается по лестнице, держась за перила одной рукой. Девочка уткнулась носом в его плечо, поэтому я видел только ее глаза, но они сузились, когда она улыбнулась мне. Я помахал ей рукой, и она опустила голову, смутившись.

Я вышел из церкви. Снежинки застывали в моих ладонях на долю секунды и тут же таяли. Но воздух был наполнен ими, и на свету они напоминали последние пушинки старых одуванчиков. Во флигеле горела маленькая лампа. Я не помнил, чтобы Рафаэль заводил ее. Ветряная мельница на крыше церкви продолжала скрипеть на ветру, и каждые пару минут в трубах шумела вода.

Я вернулся на кухню, подбросил дрова в печь и уселся с книгой. Глаза слипались, но я хотел дать ребенку время на то, чтобы уснуть, прежде чем попробовать заснуть самому. В какой-то момент я заметил краем глаза, как что-то упало со стола, и подскочил от неожиданности. Я решил, что мне показалось, потому что звука удара не последовало. Я нагнулся, чтобы посмотреть.

Со стола упала игрушечная лошадка. Она мягко и беззвучно покачивалась в воздухе. Я попытался схватить ее, но не рассчитал и случайно оттолкнул ее. Игрушка начала медленно кружиться в воздухе. Возможно, я тоже потерял слух. Я осторожно взял игрушку и прижал к полу. Но когда я убрал руку, она снова поднялась в воздух. Не веря своим глазам, я опустился на колени и прижался виском к полу. Игрушка висела в воздухе на высоте четверти дюйма от каменного пола. Я смог пролистать под ней около двадцати страниц книги и обложку, после чего лошадка оказалась на книге. Я поднял ее, сполоснул под горячей водой и положил в центре стола, чтобы она не упала снова. Игрушка медленно покачивалась. Я снова подумал о статуе дома, чьи смыкающиеся вокруг свечи пальцы я вычеркнул из памяти, посчитав выдумкой. Следовало бы сбросить игрушку со стола и убедиться, что она действительно упадет на пол, но я так и не осмелился.

13

На следующий день я проснулся не слишком рано, и ничего не болело. При дневном свете комната выглядела не так, как я ее представлял, поэтому я не сразу понял, где находился. Мне пришлось долго лежать неподвижно, прежде чем я мысленно собрал все воедино. Вместо обычных окон здесь были стеклянные кирпичики в каменной кладке, по одному на каждые двадцать камней. Они неравномерно пропускали свет, подцвечивая его в зеленый и синий, а там, где в потоке обсидиана таял металл, – в медно-золотой. Все вместе они окрашивали пол в разные цвета. Должно быть, под моей кроватью проходила труба, потому что сквозь маленькие окна я видел, что шел снег, но под спиной растекалось великолепное тепло. Я сел и обхватил колени руками, чувствуя, будто кто-то сшил по кусочкам мое тело. Вероятно, Рафаэль заходил в комнату, потому что в стене рядом с маленькой фигуркой святого горела свеча.

Даже во сне Клем тяжело дышал. Воздух здесь был лучше, чем в Асангаро или Крусеро, но по-прежнему казался разбавленным. Я откинул одеяло, желая убрать небольшой груз с его груди. Я облокотился на трость и застыл в ожидании. Нога болела, но не так сильно, как я думал. Воспаление вокруг шрама спало по сравнению с тем, что было в Крусеро. Лишь почувствовав, насколько мне стало легче, я понял, как сильно беспокоился из-за ноги. Я смотрел на мир сквозь темный, как сажа, страх, на который я не осмеливался взглянуть. Мне казалось, что, если боль усилится, в этих краях мне отрежут ногу. Мои плечи расслабились. Я не замечал, как был напряжен. Казалось, меня только что выпустили из шахты.

На кухне пахло чистящим порошком и свежим паром: на стеклянных трубах сохли рубашки. Девочка, сидевшая на столе, что-то пролепетала и протянула в мою сторону деревянный кубик. Я пощекотал ее, и она рассмеялась глубоким смехом, который, казалось, не мог исходить от такого маленького существа. Девочка была в новой белой одежде, а Рафаэль – в одеянии священника. Было странно видеть его таким опрятным и облаченным в черное. Его словно заменили. Когда я вошел, Рафаэль ничего не сказал, и я его не винил – в шесть тридцать утра сложно говорить на третьем языке, – но он легонько постучал по печи, показывая, что там была горячая вода. У печи стояла миска с молотым кофе и небольшая подставка треугольной формы с натянутым ситцем вместо фильтра.