Книга Дебютант - Сергей Лебедев

Но когда Бог явил Себя, сказал Слово, он оказался не готов. Не понял. Не принял. Не узнал. Отверг — потому что в гордыне своей полагал, что знает, как Ему нужно действовать. Думал, что узнает Его волю, не позволит мирским голосам ввести себя в заблуждение.

Слепец!

Теперь, когда его жизнь почти исчерпалась, он не стал ни епископом, ни проповедником. Не углубился в изначальных талантах, а заемные были отняты. Господь сокрушил его гордыню и дал веру. Поэтому он мог замкнуться, сосредоточиться на обыденных церковных делах: ремонт прохудившейся крыши, баланс церковной кассы, отсчет рождений и смертей.

Он бодрствовал в неожидающем ожидании.

Он был испытан и отложен. Теперь наступил срок.

События пришли в движение, маски вот-вот спадут, охранительные печати исчезнут. Травничек понимал, что человек-на-холме может дорого стоить. Такие, как он, бывают редкой цены товаром. Спрятали же его, дали кров и деньги, значит, найдутся и еще желающие. У других людей могут быть страхи и соблазны, обязательства, правила, приказы. Поэтому он примет этого человека на себя. Что бы ни скрывалось в запертом сосуде чужой души.

Он единственный, кто сможет это сделать безопасно для всех.

Травничек снова стал молиться — о прозрении для человека-с-холма; для тех, кто творил зло, а ныне сам гоним; для гончих псов, людей с омертвелым сердцем. О даровании непостижимого.

Глава 16

Обычно, если сон не шел, Калитин повторял наизусть формулы тех веществ, что провалились на испытаниях. Их никогда больше не синтезировали. Они исчезли из мира, сохранились только в записях лаборатории. Их имена вели в пустоту, в небытие.

Но теперь словно наступил час долгого отлива сновидений. Казалось, лукавый бог Гипнос оставил его дом, и встал у дверей его неусыпный брат Танатос, не любящий даров.

Калитин чувствовал, что остался один пред лицом смерти и памяти. Он вспомнил почти все, что любил вспоминать, и многое из того, что надеялся забыть. И он уже хотел бы остановиться, уснуть. Но память — нежеланная, отвергнутая — будто пришла взыскать пеню за долгое заточение.

Калитин встал с постели, раздул угли, подбросил щепок. Вчера небо над кромкой хребта на востоке уже начало бы светлеть. Но сегодня из-за гор пришли обложные тучи с дождем, скрыли рассвет.

Нужны хотя бы несколько часов сна. А потом он уедет. Его же пригласили в следственную группу? Пригласили. Вот он и отправится. Решение — куда — пришло само собой. На берег Персидского залива. В страну, где правят армия и разведка, — поэтому там по-настоящему оценят и Дебютанта, и его разработчика.

Калитин не стал искать в интернете адрес посольства. Он когда-то случайно проходил мимо, смутно помнил здание, узнаваемо-безликое. Интересно, под наблюдением ли оно? Наверное. Постоянный пост в какой-нибудь квартире напротив. Камеры с функцией распознавания лиц. Ну что ж, главное — передать послание. Дальше посольские найдут его сами. Купить вторую симку в уличном магазинчике… Все вещи, конечно, придется бросить. Как тогда. Там, в новой жизни, будет все новое.

А прежние — только он и Дебютант.

Дебютант. Когда Калитин наконец получит полноценную лабораторию, его можно будет переместить из боевого контейнера в стационарную емкость. Изучить — как он перенес время? Ведь оно — самый главный враг всех препаратов его класса, гиперактивных, но не слишком стойких. Так что это еще вопрос — а Дебютант ли по-прежнему в контейнере? Или уже Мистер Пшик, газировочка, от которой вреда не больше, чем от детского мыла? От этой последней мысли Калитину стало больно. Он не мог даже в воображении допустить гибель Дебютанта. Вещества. Существа. Близкого существа.

А Вера хотела ребенка. Сына. Хотя догадывалась, конечно, что у него может быть только одно дитя: то, что рождается в пробирке. Он сам чувствовал про себя, что ему не даны дети. Видел в этом своего рода благословение ученого. А Вера…

Сколько раз Калитин упрекал себя за брак, собирался разводиться… Но он слишком хорошо знал, зачем женился. Затем же, зачем вступил в партию, ходил на демонстрации и субботники.

Остров защищал, но был требователен к лояльности. А за его пределами начинался террариум науки, где, словно в диковинном саду времен, жили хищные чудовища разных эпох.

Старцы. Пособники кровавых разгромов научных школ. Соучастники убийств, совершавшихся с помощью критических статей. Знатоки смертельной полемики на отравленном марксизмом ученом арго, соперники в схватках за внимание корифея всех наук. Создатели порожденных догмами идеологии лживых доктрин, поражавших, как чума, целые отрасли знания.

Калитин встречал их в институтских, в министерских коридорах — влиятельную серую нежить, длящую свой век благодаря былым привилегиям, лекарствам, лечебницам, минеральным водам, массажам, протезированию. Они все еще были смертельно опасны, могли сожрать — хоть и не заживо, как раньше, — если новая теория опровергала их дубовую работу сорокалетней давности, за которую были получены премия, орден и звание академика.

Молодежь. Ловкие партийные деятели, сами никогда не писавшие своих диссертаций, отпрыски владетельных семейств, пристроенные в науку. Эти, лощеные, были не менее кровожадными, чем старики, хотя не имели уже клыков и когтей: порода измельчала. Зато они умели распустить слухи, провернуть интригу, перехватить тему, увести идею, напроситься в соавторы, перекрыть финансирование.

На самом Острове, вблизи Захарьевского, Калитин был почти неуязвим. Но на Острове вещества лишь рождались. Их нужно было продвигать, выводить в мир, пусть и такой же засекреченный, и там-то Калитина — а значит, и их — подстерегали опасности.

Калитин знал сильные и слабые стороны своей анкеты, своей проверенной-перепроверенной биографии. И когда Захарьевский дружески посоветовал ему завести семью, это поможет протолкнуть его кандидатуру в партийных инстанциях, Калитин уже знал, кого выберет.

Вера.

Забытое имя.

Когда-то они смотрели вместе с Верой передачу «В мире животных». Показывали мальков игуан на пляже: тысячи родятся, многие сотни погибнут, десятки доберутся до воды, три-четыре выживут, один достигнет возраста половой зрелости.

Как раз в это время Калитин начал всерьез обдумывать идею Дебютанта. И ему показалось, что он видит отражение своих мыслей: тысячи дебютантов, безымянных номерных веществ, родившиеся в пробирках; большинство окажется пустышками, десятки — покажут кое-какие способности, но будут иметь превосходящие их изъяны; и лишь два-три получат прописные индексы, первичные имена; между ними и будет настоящая свара за жизнь, за овеществление, за место в реестрах и производственных программах.

Дебютантом с прописной буквы станет только одно.

Тогда он остро почувствовал свое одиночество, бесполезное бремя их брака: разве Вера способна разделить такое? Понять, что он, Калитин, тоже дебютант, один из нескольких, превыше всего жаждущий осуществления?