Книга Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Сейчас мы пойдем прочь, и без тебя дел довольно, а ты сиди и думай, как узелок развязать, тобою же завязанный, — жестко сказал Башмаков. — Трое суток тебе даю. Хочешь — в сибирские украины беги, хочешь — в колодец вниз головой, хочешь — девок своих замуж спешно отдавай, хочешь — государю в ноги бросайся, никто тебя трогать не станет. Так, Гаврила Михайлович?

— Так, — подумав, сказал подьячий, поклонился Троекурову и без прощальных слов вышел из горницы. На пороге он сделал знак Стеньке, и тот поспешил за Деревниным. Последним вышел Башмаков.

Они молча спустились с крыльца и пересекли двор. Заговорили уже за воротами.

— Ты не боишься, Дементий Минич, что он с дочками расправится? — спросил Деревнин.

— Значит, на то Божья воля. Но вряд ли — он сейчас крепко думать будет. А через три дня, Гаврила Михайлович, отправляйся с приставами, ищи в подвале два тела. Дело такое, что не надобно много шума поднимать — нам еще Обнорского ловить, и этот шум нам сильно повредить может…

Три дня миновало — настало воскресенье, а кто ж по воскресеньям преступников ловит? В понедельник же Деревнин отправил Стеньку разведать, что деется на троекуровском дворе. Стенька пошел и вернулся с новостью: ничего там не деется, свадеб не играют и покойников не оплакивают, а сам боярин сказал, что хочет принять постриг, и укатил в Донской монастырь.

— Поезжай туда, разберись, точно ли он там, не сбежал ли, — велел Деревнин и даже дал денег на извозчика — медных, новеньких. Стенька взял их с большой неохотой…

Дорога была знакомая, он ехал, крестясь на проплывающие мимо церковные купола — иные шатром, иные луковкой, думал о судьбе троекуровских дочек — что же, их теперь судить будут? Боярышень? Коли по уму — им этот грех нужно до смерти в дальних обителях замаливать. Но, может, будет им какое послабление?

Как и тогда, ворота обители были открыты, малая братия занималась хозяйством, два инока несли куда-то свежеоструганные доски. Стенька велел извозчику ждать и осведомился, как отыскать боярина Троекурова.

— Такого не знаем, чадо, — отвечал молодой инок. — Мирское имя мы за оградой оставляем. Нам до бояр дела нет.

Стенька растерялся было — поди знай, что за имечко получил Троекуров при пострижении. Был Романом, а теперь-то как?

— Он у вас недавно, честный отче. А лицом он суров, а лет ему пятьдесят пять, седат, телом грузен… — принялся перечислять приметы Стенька, словно бы диктовал их в ходе розыска писцу.

— Принял пострижение такой человек, чадо, — молвил второй инок, постарше. — Сказывал про себя, что-де великий грешник. И что людей загубил — то бы еще полбеды. Веры и любви к людям не имел, а заповедано иметь.

— Не вызовешь ли его из кельи, честный отче?

— Не вызову, чадушко. Он уж ни к кому не выйдет.

— Как это — не выйдет?! — Стенька даже возмутился: монастырь строится, по государевой воле богатые люди немало на него жертвуют, а здоровенный мужичище, на коем не то что пахать, а бревна из лесу вывозить можно, будет в келье прохлаждаться! Коли отрекся от своего боярского звания, то изволь трудиться во славу Божию, как же иначе? Заодно и умерщвление грешной плоти, избавление от неправедно нажитого сала…

— Не вопи! Ты в обители! — одернул пожилой инок. — А вон зайди за храм и глянь.

Стенька в великом недоумении сделал, как велено, и оказался на задворках монастыря, там, где грядки и забор.

К забору притулились два крошечных строения. У каждого — низкая дверь с окошечком, в каждом окошке — деревянная задвижка. Стоят впритирку, похоже, одна стена у них общая. И труба над крышей — одна на двоих…

— В затвор сел… — прошептал потрясенный Стенька.

Для него самого мир был невозможен без людей. Он бы и дня не продержался наедине с собой. И потому осознал кару, которую наложил на себя боярин Троекуров, во всей ее ужасающей полноте.

Постояв у кельи, но так и не решившись окликнуть Троекурова, он пошел прочь.

— Теперь один лишь Господь ему судья, — так сказал, узнав про это, Деревнин. — Стало быть, тем это дело о покраже младенца и завершилось. Царствие им небесное…

Стенька понял так, что помянул подьячий сразу четверых — Илюшеньку, боярыню Агафью Андреевну, приказчика Василия и заживо похоронившего себя Троекурова. Да и как похоронившего — рядом со старцем Акилой, чьих близких он погубил. И Акила, поди, знает… и молится за соседа-грешника, да и за себя тоже — чтобы Господь послал сил простить…

— И более розыска не будет? — спросил Стенька.

— Как государь велит. Башмаков ему, поди, доложил. А наше дело маленькое — мы приказные… Ну, чего ты вытаращился на меня? Бери дубинку, ступай на торг!

* * *

Первая беседа с толстяком, которого подстрелил Данила, была короткой. Сперва намаялись, извлекая его из подземелья. Туда можно было попасть из Тайницкой башни, да только сперва разобрав закопанную лестницу. Вниз через Успенский собор спустились несколько вооруженных стрельцов и, возглавляемые Сарычом, прошли под землей до подклетов Покровского собора. По дороге, к немалому своему удивлению, они отыскали каменные палаты, где обитали кремлевские нищие. Нищие и научили их, как двигаться дальше — разумеется, за вознаграждение. Именно этой дорогой потащили на носилках толстяка, но прежде Богдаш и Данила были посланы в Немецкую слободу — за немцем-доктором.

— Теперь ясно, отчего Бахтияр носил на роже мясную язву, — сказал Данила Желваку. — Он среди нищих для безопасности хотел быть своим. Ну, все сходится!

Желвак не хотел поддерживать разговора и послал Полкана вперед, чтобы опередить Данилу хоть на полторы головы и так скакать, в безмолвии размышляя о каких-то мрачных предметах.

Они доставили доктора в келью Чудова монастыря, куда временно поместили пленника. Там же Башмаков через день впервые расспросил его. Пленник знал немного, разве что оказался человеком наблюдательным и мог порассказать о повадках княжича. Оказалось — Обнорский любил диковины, хотя обходился с ними небрежно. Сперва из дорогого персидского джида раскидал невесть где два джерида, потом затосковал. Потому-то и пошел толстяк (который звался отнюдь не Никита Борисович) искать дорогую забавку в Саадачный ряд.

— Ну, знать, не судьба твоему Обнорскому джидом владеть, — сказал Башмаков. — Найдется для него другой хозяин.

По приказу дьяка конюх Филя Сомов, мастер чинить дорогую сбрую, быстро изготовил кожаный карман с гнездами, чтобы вешать на пояс, и даже приделал длинные шелковые шнуры, спрятав их в особые кармашки.

Эту вещицу Башмаков принял у него из рук в руки в присутствии Данилы и Богдана.

— Давай сюда джериды, — приказал он.

Данила вынул из-за пазухи все три. Теперь уж не понять было, который привезен из Казани, который напился Бахтияровой крови, который ранил самого Данилу. Башмаков соединил вместе все три джерида, воткнув их в кожаные гнезда джида.