Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Там, по-моему, палаццо Навагеро, – вставил всё же слово, чтобы хоть как-то поучаствовать в разговоре, Германтов.

– Мы – напротив, на другом берегу узенького канальчика, между Navagero и церковью La Pieta и неподалёку от «Danieli», между станциями-причалами вапоретто: San Zaccaria и Arsenale, – покончив с координатами своего дома, Вера сообщила также, что руководит венецианским филиалом «Евротура», что, увидев его фамилию в списке клиентов… Кстати, она удивилась, что он выбрал второсортную гостиницу в кусте таких же скромняшек близ La Fenice и Accademia; Hilton, на Джудекке, конечно, заведомо подороже, но перед последним карнавалом отельеры так взвинтили цены, что и теперь, в коротенький несезон, даже самые скромные отельчики цены жульнически не опускают. Она, подумал Германтов, меня всерьёз скрягой считает или только подкалывает, как когда-то кольнула выигрышем консервированного горошка с колбасой? Так, о чём она? Когда форс-мажор с грозой и забастовкой заблокировал «Тревизо» и «Марко Поло», решила встретить его в Милане; кстати, она в курсе его европейских успехов и, разумеется, следит за ними не только по Интернету, покупает его книги, блестящие книги… – Я вами гордилась, – сказала, – никто, кроме вас, ЮМ, не смог бы написать о Джорджоне как о Хичкоке.

Он ощутил лёгкий укол.

Похвала с шипами?

Игра?

Махнула электронным ключом, и машина преданно пискнула.

Какая гамма протестующих чувств – от лёгкой раздражительности, до негодования, хотя и не выпускаемого наружу. Германтов не терпел, когда случайные обстоятельства ломали его намерения, но внутренний голос предлагал ему единственно достойную тактику поведения. Он нацепил маску вежливого выжидательно-молчаливого безразличия. Однако и необъяснимая радость уже охватывала его: Вере совсем не помешали прошедшие годы – те самые двадцать лет, и ответный комплимент его получился искренним; ей было уже хорошо за сорок, но она отлично выглядела, была со вкусом одета, её певучий итальянский волнующе дополнялся лёгким восточным шармом; японские глаза были такими горячими… Волна тепла поднималась в нём, вот и электрический разряд брызнул при невольном касании, и Германтов – бес в ребро? – даже подумал, когда усаживались в машине, что у него не всё кончено.

К тому же промельк отражения в кабинном зеркальце зафиксировал вспышечку синих огоньков в глазах.

Дверца с мягким щелчком захлопнулась, и тут же состояние его переменилось – он почувствовал себя в западне.

Но Вера опустила стекло. К тому же Saab шведских социалистов внутри оказался куда просторнее и удобнее, чем можно было предположить, – Германтов нащупал ремень, пристегнулся.

– Спинка сиденья слегка откидывается, – Вера тронула крохотный рычажок, – и автоматически принимает, как слепок, форму вашей спины, – усмехнулась: – Вы не боитесь расслабляющего комфорта, ЮМ?

Плавно тронулись.

Она так тщательно готовилась к этой поездке в Милан, к встрече… Знакомая причёска, пряди блестящих тёмных волос, тщательно уложенные за уши; неброская, но идеально наложенная косметика, коралловая нитка на шее; на ней был дорожный брючный костюм бледного хаки, который замечательно гармонировал по цвету с сочно-горчичной кожей сидений: в кабине изумительно пахло дорогой кожей и дорогими духами, – Это была игра? Вера, такая красивая и такая богатая, была в более выгодном положении, чем он, профессор, когда-то её отвергнувший? Он написал много книг, но она-то родила двоих сыновей: Фабио и Алессандро, звучит! И она, как бы проделав обратный путь Будды – из скудного ленинградского коммунального быта «маленькой Веры» к венецианским роскошествам, – проживала теперь в большом своём доме, возможно, что и во дворце, да ещё на дорогущей Словенской набережной. Это была наглядная и беспроигрышная, по её мнению, игра символами престижа? Долгая заочная игра стала очной: Вера что-то себе и ему упрямо доказывала? Как, она отправила ему письмо с пылким признанием, а он… Всё было бы иначе в жизни его, если бы он отозвался, не оттолкнул трусливым молчанием, но тогда, наверное, и не было бы всех тех книг, что выносил и написал он за двадцать лет. Вера же была столь упрямой и нетерпеливой, что поспешила в Милан, чтобы… Да, поспешила, чтобы поскорее, прежде всего самой неотразимостью своей, доказать ему, что он когда-то, отвергнув её, ошибся? А если он, не ровен час, теперь пожалеет, если в нём воскреснет упущенная любовь – доказать ему, что эту ошибку уже нельзя исправить.

Она что – действовала по хрестоматийной литературной канве, известной каждому школьнику?

И ему, стало быть, навязывалась тоже хрестоматийная роль?

И он обречён её, роль эту, исполнять?

Тем временем они помчались навстречу солнцу, и Вера опустила коричневатый козырёк-фильтр: бархатное шоссе, по обе стороны от шоссе – мелькания светлоствольного леса, опушённого юной листвой.

– Помните, мы когда-то обсуждали с вами картину Висконти и сетовали на невозможность для нас увидеть Венецию?

– Помню.

– Получилось, что вы были правы тогда.

– В том смысле, что КПСС действительно отдала концы?

– Да, Кощей, стороживший ключ от амбарного замка на границах, оказался, на нашу удачу, смертным.

– И все – в массовом порядке – устремились в Венецию.

– Бесстрашно устремились, хотя картина Висконти лишь подтвердила статус Венеции как самого прекрасного на свете места для смерти.

– Некоторые из бесстрашных, – решился на ответный укол, – даже мечту осуществили, перебрались в Венецию на постоянное место жительства.

На укол не отреагировала?

– Образы Венеции – ускользающие такие, зыбкие, даже тогда ускользающие и зыбкие, когда Ашенбах плывёт по Большому каналу – меж конкретными узнаваемыми дворцами…

– Он плывёт по реке Красоты, не подозревая, что плывёт к собственной смерти, – Большой канал для Ашенбаха – при взгляде с вапоретто – это и визуальный реквием по культуре, и одновременно, – словно прекрасное посмертное видение, он словно плывёт сквозь свой Небесный Иерусалим.

– А помните, в Ленинграде был киновед, видный такой, седой?

– Шумский, он умер позавчера.

Помолчала, тонкие пальцы, лежавшие на руле, еле заметно вздрагивали.

– Венецию за много лет узнали вы как свои пять пальцев, сполна прочувствовали – я ведь была на вашей лекции о «Венецианском инварианте», незаметно в заднем ряду сидела, прячась за головами. А для чего же вам теперь понадобилось ехать в Мазер? Вздумали распотрошить Палладио и Веронезе?

Ответный укол?

– Когда читали про Джорджоне, вы гордились мною как потрошителем?

– У вас много завидных качеств, не цепляйтесь к словам, лучше поделитесь новым замыслом.

– Это было бы преждевременным.

– Вы стали суеверны, ЮМ?

– Очень: старость – не радость.

– Зачем вам ещё и это кокетство?