Книга На государевой службе - Геннадий Прашкевич

А мир как заколдован.

За что ни возьмись, все зыбь, морок. Все тает, расползается под руками.

Однажды Кафтанов с Косым самовольно выследили в сендухе страшную бабу, решили по-доброму поговорить с Чудэ. А она не поняла, вздрогнула. Когда приступили к ней, упала с быка на землю – мутная пена на губах, сейчас помрет.

Отступились.

Приходили с полночи лисы, тявкали на отъевшихся носоручиной собачек.

Ярился ужасный гнус, облаком стоял в воздухе. Впрочем, знали, что это еще не главный гнус. Главный гнус приходит позже. Когда идет задавной комар и мошка, тогда в воздухе серо, как в мутной воде, и в глаза как песком сыпет. А сидят на тебе – одним плечом к другому плечу.

Морок.

Темные испарения.

Копыта оленьи не знают гниения, ступают по всякой няше и глине, а вот сапоги быстро разваливаются. Казаки, ругаясь, тонули в болотах, радовались хрущеватым пескам на берегу мелких озерец. Жидкий ил, обсыхая, обволакивал сапоги ломкой коричневой коркой. Обходить бы такие гиблые грязи, но Свешников считал, что это и есть пастбища холгутов и прочесывал сендуху по своему плану, находил причину каждому месту.

Злобились в спину: Носорукий!

Однажды нашли: в сендухе воронка пустая, обширная.

Вода всосалась, ушла в глухую промоину. На дне лежат заболоченные грязные пни, да лед грязный. Вот что за тайная такая загадочная воронка? Может, провалился тут носорукий под землю? Протоптал себе ход? Или наоборот – вышел, и ушел на полночь, не думая – куда.

Переглядывались с испугом.

Ондуши затканы траурной паутиной, пронзительно вскрикивает желна.

Божье ль дело ходить столь непритязательными местами? Федька Кафтанов уже не скрывал, прямо грозил: коли не придет к зимовью до августа, до Успения Богородицы, коч кормщика Герасима Цандина, сам уйдет вниз по реке на самодельном плоту Лисая. Оно, конечно, не в радость плыть по такой бурной реке, зато в низовьях можно перезимовать у шоромбойских мужиков или у олюбенцев. А здесь, переглядывались, не выжить. Здесь не перезимовать.

Косой твердо пообещал: если будет уходить, задавит страшную бабу. Видно же, кричал, это она сглазила охоту! Клялся, что задавит страшную бабу, чтобы, значит, Чудэшанубэ больше не пугала зверей в сендухе. Намекал: глаз у бабы дурной. На что ни взглянет, все становится зачарованным.

Свешников молчал.

Сыну боярскому Вторко Катаеву власть была дана воеводой. С той, данной ему властью, да в одиначестве с Кафтановым и Христофором Шохиным, сын боярский держал отряд в руках. А он, Свешников? Он одного казака чувствует, а другой ускользает. Одного приблизит, другой отодвинется. Хорошо понимал, что если не появится кормщик Цандин, ничто не поможет удержать Кафтанова и Косого, и тех, кто захочет присоединиться к ним. Не стрелять же по ним.

Прислушивался к разговорам

– Вернемся в Якуцк, а в карманах пусто, – зло доносилось из-за двери, достигало лавки, на которой лежал Свешников. – Вот как пришли ни с чем, так ни с чем и вернемся…

– Но ведь был ясак. Были дикующие. Были соболи-одинцы, и соболи в козках, и пластины дымленые…

– А я проницательное винцо курил…

– И будет день, свет будет. И соберут всех собраньем большим. И каждому свою особую службу. И даже твоему убиенному брату…

– Глаголь. Веди. Добро. Опять глаголь. И опять веди…

– Да божье ли это дело – такой старинный зверь? Кем он дан? Может, совсем допотопный? Уместно ли брать такого?…

Смиряясь, учинял подробности на чертежике. Хорошо помнил строгий наказ, полученный перед уходом из Якуцка:

смотреть, каковы в разных краях реки,

и каковы у тех рек берега, и есть ли на них какие выметы,

и есть ли ухожие места и лес, который к судовому и ко всякому делу бы годился,

или горы, и сколь высоки?

Все помнил.

Приходил помяс, боясь помешать, садился на дальний конец лавки.

– Помилуй нас грешных и призри в конечной сей беде… Да даст ти Господь благая и полезная получити везде…

Маялся, тряс голой головой. Что-то сильно мучило Лисая, но молчал, молчал, отделывался бормотанием виршей.

– Кто словом и делом последний невежа, въсе в его Божией и всемогущей безсмертной деснице содержится… И кто на него уповает, то во всем врагов своих не убоится…

Не хотел вспоминать Свешников, да как-то само собой вспоминалось: енисейский казачий десятник Елисей Буза с небольшим количеством людей с дальнего похода на Оленек вернулся совсем богатым. А служилый человек Максим Телицин, и с ним другой енисейский казак Дружинка Чистяков воопче вернулись из полярной сендухи очень не бедными.

А тут? Прав Косой: пустыми нельзя вернуться.

Расспрашивал помяса:

– Раньше много ходило писаных?

– Раньше много, – кивал, дергаясь, помяс.

– Куда же ушли? Почему не прикочевывают к зимовью?

– Вор Сенька Песок распугал дикующих.

– Ох, Лисай, наверное, я тебя сдам воеводе, – пугал гологолового Свешников. – Сдам, как самого главного пособника упомянутых воров. Потворствуя тем ворам, ты, Лисай, большую поруху учинил казне.

Помяс тряс головой. Он де не потворствовал. Его силой заставили.

– Почему со мной сидишь? Почему не с казаками?

Тряс голой головой:

– Бьют.

Но однажды придвинулся почти вплотную. Позвал:

– Степан…

– Ну?

– На волю бы, Степан. Вот выйти б на воздух. Свободно, как гусям бернакельским.

Не сразу дошло:

– Каким гусям?

– Бернакельским.

Лисай повторил, и Свешников сразу посуровел.

Известно, помясы – люди ученые. Они всякие книги могли листать. Могли листать и такую, в которой изображен бернакельский гусь. Но почему Лисай заговорил о таком именно сейчас, в полночь? Говорил московский дьяк: «Вот будет такое, явится человек, назовется Римантас». Почему же не называется Лисай так? Кто все перепутал? Откуда вспорхнул гусь бернакельский?

– Чего хочешь?

– На волю хочу, – затосковал помяс.

Свешников невольно положил крест. Опять вспомнил московского дьяка: «Вот пойдешь с отрядом сына боярского Вторко Катаева. Дело казенное. Будешь идти, пока идут ноги. Однажды появится человек, назовется литовским именем Римантас. Скажет: не суетись, мол, как гусь бернакельский. Такому человеку доверяй». Это Лисаю-то доверять? – уставился с сомнением.

– Душно в стенах, – трясясь, объявил Лисай. – Выйти бы.

– В ночь? Да зачем? Здесь говори, никто не слышит.