Книга Дело Бронникова - Татьяна Позднякова

…Я люблю все, что дышит ушедшим, Все, что прошлого носит намек, — Роковые турнирные встречи Под шуршанье атласных знамен, Времена, когда в залах Растрелли Свет кенкетов ложился от свод, Когда юный престолонаследник Танцевал с моей бабкой гавот…

Что-то наивно мальчишеское есть в таком названии: чтобы подчеркнуть свою ненависть к этому месяцу, Алексей Крюков, как пояснил сам, «нарочно назвал ее так, через букву “А”».

* * *

Да, я знаю, вы правы, меня не признавая, Таким, как мне, не место на пиршестве торжествующего хама, В священной роще меж мраморными храмами Затаена моего творчества звенящая наковальня. …Не признаете, потому что вы меня боитесь, Не пускаете в печать, потому что знаете, Что мой первый же выход станет событием, Что в свете моей славы, сразу прочной и длительной, Сгорят все имена вашей сбродной шатии, Эй вы, ЛОКАФы, Анны и ФОСПы[102], Вы, монополисты поэзии пресной, Помните — весь рев толпы многоголосой Смолкает при державном окрике Кесаря…

С «толпой многоголосой» Алексей Крюков к 1930 году воочию столкнулся и в своем доме, и на первой самостоятельной работе. Привычный с детства, родной, просторный дом разрушался и наполнялся чужими людьми. Его, Алешу, жившего здесь с самого рождения, маму и тетушек «уплотнили». В квартире поселились теперь: ветеринарный инспектор, чертежница, работник торгового ларька, рабочие лакового завода и завода «Большевик», воспитательница детского очага, одинокий старик-пенсионер и несколько шумных детей…

Он привык ходить по городу пешком — в школу, в институт, в издательство «Academia». Теперь же на рассвете он спешил к остановке 25-го трамвая, брал его штурмом и, зажатый толпой, больше часа добирался до завода «Электросила», а дальше — своим ходом в конец Московского шоссе. Там было построено здание в стиле конструктивизма для школы заводского ученичества (ЗУ), где выпускник Высших государственных курсов искусствознания ГИИИ А.А. Крюков получил место учителя русского языка и литературы. Теперь наконец-то появился у него собственный заработок.

Его учениками были подростки, закончившие семилетку, торопившиеся приобрести рабочую специальность и совсем не настроенные изучать литературу. Да их этим особенно и не обременяли — именно за счет сокращения часов на общеобразовательные предметы срок обучения в школе ЗУ завода «Электросила» составлял всего полтора года.

Вряд ли молодой педагог Алексей Алексеевич Крюков сумел получить удовлетворение от работы с этими ребятами. Они с равным недоумением слушали и его чтение произведений русской классики, и его стихи, и его рассуждения о несовершенстве окружающей жизни. А порой и вовсе не слушали, заглушая его речи своим многоголосьем. Несмотря на это, на допросе Крюков скажет о том, что его работа в школе «носила антисоветский характер».

Тогда на него не донесли. Может, просто не поняли, что он от них хотел.

Призванный одногодичником в армию, Крюков с присущей ему страстью подобную работу продолжал.

На допросе следователь запишет за ним:

Признаю, что, будучи в Красной армии, я вел сознательно антисоветскую деятельность, рассчитанную на разложение беспартийной и вообще политически неустойчивой массы красноармейцев, группируя вокруг себя наиболее близких мне политически красноармейцев, например, красноармейца Волкова, выходца из дворянского сословия, хорошо образованного человека, антисоветски настроенного, и привлекая и ведя за собой таких красноармейцев, как Афанасий, Власов, Белозеров и другие, которые еще нуждались в соответствующей антисоветской обработке, но которые уже поддерживали мои антисоветские выпады, в частности, разного рода протесты против распределений командования, саботаж занятий и нарядов и пр.

Крюков расскажет на допросах, что вел он антисоветскую агитацию и на учебных занятиях, и в казарме на отдыхе, что апеллировал к недовольству красноармейцев условиями их казарменной жизни, что объяснял преимущество отрубных форм[103] землепользования, агитировал за развитие кулацких хозяйств, выступал против коллективизации деревни, «выступал с обвинением против партии, зажимающей беспартийных интеллигентов… с обвинением красноармейцев в стадности и слепоте, назвав последних “баранами, слепо следующими за партией и командованием”», что подрывал авторитет командования и партийного руководства и систематически вышучивал командиров и парторганизатора Жданова.

Это тот самый Жданов, чьи свидетельские (или доносительские?) показания уже приводились выше. Жданов мстительно обличал Крюкова, не замечая, что невольно обнаруживает его достойные нравственные принципы:

Встречая сочувствие со стороны ряда беспартийных красноармейцев, Крюков говорил, что к Васильеву отнеслись бесчеловечно, что не дело красноармейцев предавать своего товарища, что если командование нашло необходимым наказать Васильева, то пусть это и делает, красноармейцы не должны были втягиваться в это скверное дело.

На первых допросах Крюков с вызовом говорил о том, что сознательно «занял в отношении Советской власти и всего существующего режима в целом враждебную позицию. Свое политическое мировоззрение… выявлял в литературном творчестве… и в антисоветской агитации, которую проводил на работе и в последнее время в Красной Армии».

Но через две недели он свою задиристость потерял, ему вдруг стало страшно, и он сказал, что встает на «путь искреннего признания», что в дальнейшем обязуется «детализировать данные им показания».

В начале марта на допросах показания «детализировал» — добросовестно перечислил всех своих родственников за границей, перечислил красноармейцев, которых ему удалось убедить, и стал одно за другим называть имена. Назвал однополчанина Дмитрия Волкова, своего единомышленника. Назвал частых посетителей салона Л.Ю. Моор. В первую очередь — Бронникова Михаила Дмитриевича, «поэта-дилетанта и музыканта» (по поводу него Крюков в пылу этого своего «искреннего признания» рассказал, что Бронников «перестроиться, принять Советскую власть не сможет»). Затем вспомнил: Бокоговского, артиста и антрепренера, Вержбицкого Глеба Дмитриевича, преподавателя воздухоплавательной школы, Зеленецкого Александра Александровича, Гокова Андрея, Когана-Венгеровского Виктора, Рутенберг Лидию Абрамовну, театроведа, Бруни Георгия Юльевича, музыканта, Лорис-Меликова, метеоролога, Римского-Корсакова Георгия Михайловича, Вержбицкую, автора салонных стихотворений, профессора Семенова-Тянь-Шанского и др. Сообщил, что у Мооров читали стихи разных авторов, в том числе Есенина и Пастернака, что там говорили о ГПУ, обсуждали политику в деревне, международные события, например, восстание английских моряков («Газетные сообщения о кризисе за границей встречали со злобой и комментировали в плане недоверия к ним»).