Книга Записки советской переводчицы. Три года в Берлинском торгпредстве. 1928-1930 - Тамара Солоневич

— А если она не согласится?

— Это уж наше дело. Да вы, может быть, не хотите работать для мировой революции?

И Слуцкий смотрит на меня иронически-пытливым оком.

Вопрос поставлен ребром.

Я не успеваю, не соображаю, что ответить.

— Нет, нет, я пошутил. Вы ведь будете только технической работницей. Беспартийные делать мировую революцию не могут. И потом мы и спрашивать вас не намерены — хотите вы у нас работать или нет. Мы вас мобилизуем и кончено. Как член профсоюза, вы обязаны подчиниться. А теперь я позвоню Горбачеву.

Слуцкий берет телефонную трубку:

— Цека Горнорабочих? Дайте Горбачева… Горбачев? Слушай, мы решили взять Солоневич в наш комитет. Да, да, конечно, технической работницей. Что? Не согласен? Почему? Пусть зайдет лично? Ладно, сейчас ее пришлю.

У меня екает сердце. Идти к Горбачеву? Зависеть еще раз от Горбачева?

— Товарищ Слуцкий, я вам очень благодарна за то, что вы хотите предоставить мне работу. Но право же, я для нее не подхожу. Посудите сами. Я политически еще так мало подкована, я боюсь, что не справлюсь.

Но моя хитрость не удается. Слуцкий, как говорят в Советской России «заел».

— /Мы/ (он как то особенно подчеркивает это «мы») считаем вас подходящей. Идите к Горбачеву. Ведь вы же не хотите, чтобы вас исключили из профсоюза за неподчинение профсоюзной дисциплине.

Еще бы я этого хотела!

Иду к Горбачеву. Что значит лишнее унижение для советского человека? Он и без того унижен, пришиблен, раздавлен так, как ни один гражданин другой страны. Порой сам себе становишься до того противным, что не хочется жить. Оттого-то в советской России царит озлобленное настроение, нервы у всех обнажены, достаточно мелочи, одного слова, толчка, иногда просто взгляда, чтобы тут же на улице, в магазине, в учреждении разыгрался самый гнусный, самый неприличный скандал.

Я шла по лестницам и коридорам и чувствовала себя, как очень часто и раньше, жалкой рабой. В буквальном смысле этого слова. Снова и снова овладевало страстное, безудержное желание бежать от этой проклятой сатанинской власти, которая не дает человеку даже возможности самому выбирать себе работу, которая закабалила стошестидесятимиллионный народ, ограбила его, уничтожила лучших его сынов и с бесконечной наглостью обманывает весь мир, утверждая, что создала царство социализма. Бежать, да, бежать. Пусть заграницей я буду голодать и нуждаться, но я буду чувствовать себя человеком, а не машиной в руках каких то проходимцев.

* * *

Но вот и центральный комитет Профсоюза горнорабочих. Он, как один из наиболее производственных союзов, помещается тоже в привилегированном четвертом этаже. Вхожу в дверь, на которой гордо красуется:

Президиум

Огромная комната с ярко начищенным паркетом. В самом конце ее стол, за которым сидит белокурая, гладко причесанная женщина, которая при более близком контакте оказывается латышкой. Это тип старой коммунистки на вид спокойной и простой женщины, на самом же деле самым опасным и безжалостным элементом. Для них, отъевшихся и обюрократившихся, не существует ничего, кроме сухой догмы. Человек, как таковой, никакой роли не играет. Сидят такие коммунистки — землячки в миниатюре — обычно на местах секретарш у главков, реальной работы у них никакой, нужна только «пролетарская бдительность». Часто они заведуют также отделом личного состава какого-нибудь ответственного учреждения и это хуже всего. Об этих представительницах господствующей в России партии мне придется рассказать побольше, но уже в другом месте.

Недобрый, холодный взгляд встречает меня.

— Что вам, товарищ?

— Меня Слуцкий послал к товарищу Горбачеву.

Она берет трубку. Поворачивает голову ко мне.

— Как ваша фамилия?

— Солоневич.

Через минуту я вхожу в смежную с секретарской комнату. Это кабинет секретаря ЦЕКА горнорабочих — Горбачева. Позже мне пришлось видать кабинеты председателей разных центральных комитетов профсоюзов. Те еще шикарнее. Во всяком случае Горбачев сидит там, как министр. Огромная комната, красивая дубовая мебель, шкафы с книгами, географические карты и диаграммы на стенах. Огромный министерский письменный стол, два телефона. Некрупная толстенькая фигурка Горбачева и особенно его тупое лицо со свиными глазками резко дисгармонируют с этим кабинетом.

Он сухо здоровается со мной, даже не протягивает мне руки. Я ищу хоть какого-нибудь выражения торжества в его глазах, но не могу ничего найти. Владеть собой он умеет, это, между прочим, его отличительная черта.

— Что скажете, товарищ Солоневич?

— Товарищ Слуцкий сказал, что вы хотите меня видеть.

— Я вас вовсе не хотел видеть. Слуцкий предполагает взять вас к нам на работу. Но мне думается, что политически вы не совсем подготовлены. Вашей работой с английской делегацией я не вполне доволен.

— А помните, товарищ Горбачев, как вы меня в Горячеводске хвалили, говорили, что я хорошо перевожу.

Горбачев поджимает презрительно губы.

— Да, тогда мне так казалось, теперь же я другого мнения.

Я хватаюсь за соломинку.

— Товарищ Горбачев, я ведь так просто для восстановления истины напомнила об этом. Лично я тоже держусь такого мнения, что эта работа не по мне. Мне, кстати, предлагают службу в одной библиотеке.

Но оказалось, что я неправильно рассчитала. На таких типов, как Горбачев, сопротивление оказывает как рез обратное действие: а, ты не хочешь, так я тебя заставлю.

Он встает и начинает ходить по кабинету.

— Знаете, товарищ Солоневич, вы слишком гордая. Нельзя так. Вы могли бы занять у нас хорошее место, только для этого надо бросить ваши … барские замашки. У нас ведь теперь так все просто делается. Голос Горбачева становится все мягче. Вот он подходит вплотную к моему стулу. Кладет руку на спинку и нагибается ко мне совсем близко. Дыхание его обжигает мне шею, и я с ужасом чувствую, что от него разит водкой.

— Тамара, — говорит он, и это слово звучит так странно из его уст. — Тамара, ведь я к вам всей душой, ведь я вам приятелем хочу быть. Неужели вы этого за всю нашу поездку не заметили? Будете хорошей ко мне, любую должность получите, один поцелуй… — И он пытается запрокинуть мне голову назад.

Оторопев на секунду, я вскакиваю и во мгновение ока оказываюсь возле двери. Вылетаю в секретарскую, в коридор. Бегу сама не зная куда. Рассказать все мужу? Он вспылит, пойдет бить Горбачеву морду, а дальше? Разве можно против «них» бороться прямо? Нет, тысячу раз нет. Что делать… Как быть?

* * *

Три дня я не показывалась во Дворце Труда. На четвертый день посыльный Профинтерна принес мне официальное извещение, что я назначаюсь на должность референта Международного Комитета Горняков.