Книга Кома - Эргали Гер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А не дам, – сказала Лиза, быстро пряча под себя ее трусики, и тут Женя остервенело ринулась на нее, обе завизжали, клочьями полетела шерсть, я бросился разнимать и в меня моментально впились сорок остреньких коготков и не менее шестидесяти четырех отточенных клычков, я сам заорал и еле выдрался из этой мясорезки, а следом Лиза, победно размахивая трусиками и лифчиком, перепорхнула с дивана на раскладушку.
Женя, брошенная на диване, зарылась в одеяло и разрыдалась.
Мне как-то неловко стало голым стоять между ними, я нашел свои трусы и натянул их под насмешливым взглядом Лизы.
– И как тебе моя Женечка? Не разочаровала, надеюсь?
– Отнюдь, – сказал я, присаживаясь на раскладушку.
– Вот и прекрасно, – вспыхнув, сказала Лиза. – Ей-богу, на такое дело не жаль одного любовника.
– Да будет тебе, – ответил я. – По-моему, я уже искупил свою вину кровью.
Я показал ей одну и другую, несколько глубоких царапин.
– Так тебе и надо, – она подышала на одну из них, под правым соском, и поцеловала, а Женя, бедная, все рыдала, пока мы зализывали друг другу раны.
– Послушай, так не годится, – сказал я; мы переглянулись и перебрались на диван.
– Да будет тебе, Женька! – заунывно, как на панихиде, начала Лиза. – Женька, брось ты это мокрое дело!
Женя взревела, как алеутский сивуч.
– Нет, ну что это такое, а?.. Прекрати, Женька! Рыдать в тот самый момент, когда у меня появилась сестра с человеческим лицом… Женечка, я тебя очень люблю, честное слово!
Женя рыдала навзрыд. Мы с Лизой по очереди припадали к ней, гладили и успокаивали, иногда скептически переглядываясь, потому что имели представление о ее возможностях по этой части.
– Не плачь, Женечка! – уговаривала Лиза. – Не плачь, миленькая, я никогда так больше не буду!.. (Услышав это, Женя зарыдала с возмущением.) Хочешь, я уйду, а? Насовсем уйду, на вокзал! – при этом Лиза поглядывала на меня с хитрецой. – Я уеду, Женечка, ты только не плачь, хорошо?
– Я сама уйду-у-у… – рыдала безутешная Женя. – Ноги моей здесь больше не будет!.. Это ты все подстроила, Лизка, ты! Это подло, подло, бесчеловечно!.. Да, я низкая, я развратная, но я не лезла в постель к твоим мальчикам, не устраивала засад! Это подло, Лизка, это подло, подло!..
Слава богу, подумал я. Прорезалось. Сестрицы ожесточенно заговорили. Я сходил на кухню, поставил чайник, потом присел на диван рядом с голенькой Лизой, которую Женя тотчас ревниво прикрыла от моих глаз одеялом; в остальном, похоже, им было не до меня, про меня забыли, так что я запросто залез под общее одеяло и притаился; теперь мы все трое плыли на диване в рассвет.
– Для тебя это как семечки грызть, а я не могу так и не хочу! – то ли проповедовала, то ли оправдывалась Женя. – Ты думаешь, я завидую тебе? Как бы не так! Да я жалею тебя, вот именно, вот именно что жалею, хотя ты смелее меня, моложе, только молодость твоя завтра пройдет, Лизка, не успеешь оглянуться, как окажешься у разбитого корыта, вот помяни мое слово…
Лиза смиренно отвечала в том смысле, что все это так и гореть ей синим пламенем, зато Женя рождена для счастья, как птица для полета, на что Женя отвечала, что не надо иронизировать, но действительно, и пусть она тоже оступилась разок, пусть она тоже оказалась развратной (но не такой, как Лизонька, не такой!), пусть она толстовата для нынешних худосочных мод и парней, все равно она по-своему моложе, красивее и богаче Лизы, потому что у нее есть внутренний мир, идеалы, ценности и место для большой пышной любви навсегда – чего, разумеется, за нами с Лизой отродясь не водилось.
– Это ты толстовата? – возмутилась Лиза, с великолепным женским чутьем извлекая из всей этой белиберды рациональное зернышко. – Это что, он тебе сказал?! – грозно прорычала она, но я возмущенно заслонился ладонями: да что вы, как можно… – Ты толстовата? Да ты встань, ты взгляни на себя!
Она рывком сорвала одеяло, Женя дернулась, но я вовремя встрял, про себя в очередной раз поражаясь многочисленным Лизиным талантам, – мы подхватили и посадили Женю, великолепную женщину, вон какие бедра – а грудь! – что до меня, то я счастлив был познакомиться с ней поближе, я так и сказал. Женя дергалась и отмахивалась, хваталась за одеяло и говорила, что мы с Лизой развратные и ужасные, но тут я благоговейно поцеловал Женю в грудь, тяжелую, как гроздь винограда, в спину мне впились острые Лизины коготочки, Женя обмякла, заулыбалась, мы с Лизой улыбались в ответ, хотя мне, честно говоря, было не до улыбок. И в другую грудь я поцеловал Женю, чувствуя себя собакой на строгом ошейнике – это сзади, а спереди – исключительно благоговение.
Потом мы сидели на диване, обложившись чайными приборами, и то и дело хохотали как сумасшедшие, поливая себя и диван остывшим чаем. Наступила пора легкости необыкновенной, какая приходит порой после дикого напряжения, и все были ужасно рады чему-то, хотя непонятно чему. Чему, к примеру, могла радоваться Женя, слушая историю нашего с Лизой знакомства и двух сговоров против нее – одного на вокзале, другого на кухне? – однако ж смеялась взахлеб, возмущаясь и негодуя. Смеялась и Лиза, когда я чистосердечно каялся и описывал свои ночные кошмары; с Женей от смеха чуть не сделалась истерика. Вообще, мне кажется, вся эта история подействовала на нее благотворно. Заря, розовоперстая Эос, уже коснулась зеленых московских крыш. Мы сидели, причастные к ее сиянию, и три пары наших ног по-разному переплетались под одеялом. И я сказал, что близость между мужчиной и женщиной должна рассматриваться прежде всего как преодоление всех этих физических оболочек, замыкающих человека в себе, как слияние всех со всеми – во имя духовной близости. Женя поддержала меня с восторгом в голосе, но Лиза – ее шустрый ум порадовал меня в очередной раз – иронически усмехнувшись, сказала:
– Держись, Женька, сейчас этот хват предложит нам спать втроем.
– Ну, нет уж… – Женя осеклась и торопливо добавила: – Вы как хотите, а я буду спать на раскладушке.
– А мы так и хотим, – вежливо заметила Лиза, и всем стало грустно.
Я заметил, смягчая, что Женя осталась единственной, кто не пробовал нынешней ночью уснуть на этой незасыпаемой раскладушке, и это слегка разрядило атмосферу – но только слегка. Женя улеглась, и вид у нее был обиженный, честное слово. За окном было уже совсем светло. Мы с Лизой долго шептались под одеялом, она рассказывала разные забавные глупости, но Женю мы не дразнили, нет – все равно та вздыхала, ворочалась на раскладушке и не спала. Я предлагал Лизе позвать ее, но Лиза всякий раз ехидно отвечала, что не стоит, пожалуй, потому что духовной близости с Женей у нас все равно не будет.
1985
На другой день после того, как младшую сестру Зинаиду со всеми почестями похоронили на Воинском кладбище, Веру Яковлевну навестили близкие: внук, жена внука Наталья и пятилетняя правнучка, лукавое и грациозное создание по имени Оленька. На даче покойной, где Вера Яковлевна с незапамятных времен занимала крохотную, однако уютную комнатушку на втором этаже, было людно, полы в прихожей осклизли от занесенной грязи – третий день все шли и шли соболезнователи, телефон трещал не переставая, взрослые дочери покойной и их мужья уже устали заваривать чай, подходить к телефону, ополаскивать посуду, и это все чаще и все смелее делали за них другие люди. Из обитателей дачи одна только восьмидесятидвухлетняя Вера Яковлевна казалась выспавшейся; ее комнатушка под крышей приятно удивляла чистотой и покоем, сама же хозяйка просматривала свежие газеты, когда пришла семья внука.