Книга Сигналы - Мэттью Булл

6

Окунев показал паспорт на проходной института и поднялся, как было ему сказано, на пятый этаж.

Институт был непомерно огромен даже для самого секретного завода: если одно изделие номер шестнадцать требовало в семидесятые годы такого научного обеспечения — значит, это было изделие либо очень большое, либо чрезвычайно значительное, либо несуществующее. Восьмиэтажный квадрат с бетонным внутренним двором, с тремя рядами гаражей, с широкими коридорами, буфетами, столовыми, с желтым линолеумом, широкими стеклами, досками почета и позора — этот институт сам мог быть градообразующим предприятием в иные времена, но теперь был, конечно, предприятием градозатопляющим, балластным, неподъемным даже для областного центра. Страшно было представить, какие вопросы решались за этими железными дверьми, обсуждались в курилках на высоких лестницах, около неизменных майонезных баночек с пеплом, сколько тут было грибных выездов, песенных костров, детских праздников, тайной ненависти к социализму и последующей страстной любви к нему; сколько по этим коридорам ходило странного народу, заоблачно умного в чем-то главном и беспомощного во всем остальном, сколько тут было сначала демонстративного презрения к быту, а после — самой подлинной и безбытной нищеты; сколько народу сначала не могло отсюда уехать, а потом уехало только для того, чтобы называть здешние годы своими лучшими; какие великие абстракции выдумывались тут — чтобы послужить ничтожной детали в узле номер триста пятнадцать изделия номер шестнадцать; но странней всего, что самый дух этого места был все-таки духом надежности. Можно было сколько угодно презирать номерные заводы, изделия, узлы, измываться над инженерами, единственными радостями которых были грибы, рыбалка и самиздат, — плюс, конечно, специальное снабжение, копченая колбаса, из-за которой совершалось в России столько предательств и, возможно, убийств, при одной мысли о которых хочется сейчас, немедленно, купить батон копченой колбасы и съесть его не нарезая, откусывая. Можно было сколько угодно издеваться, говорил себе Окунев, над их убогими радостями и безвыходными жизнями, но их резиновые лодки, институтские коридоры, изделия номер шестнадцать оставляли ощущение уюта, и он чувствовал это сейчас, шагая по желтому линолеуму. Откуда это чувство? При чем здесь, казалось бы, уют? Чувство большой, надежно защищенной страны, которая только и может позволить себе такое бетонное излишество? — нет, никого эти выдуманные враги не пугали. Ощущение, что все они тут были хорошие люди? Неправда, больше трех хороших людей на одном этаже не бывает физически, остальные становятся хороши либо плохи в зависимости от тысячи обстоятельств, начиная с погоды и кончая работой кишечника. Нет, дело было вот в чем. Сейчас мы сформулируем. Дело было в том, что все это была игра, и весь институт был огромная площадка для огромной игры.

Никто не верил, что изделия пригодятся, враги высунутся, абстракции оценятся. Все было громадным умозрением, а умозрение рождает чувство взаимопонимания; умозрение предполагает, что тебя не сразу сожрут, а сперва расспросят. Можно договариваться с идейным врагом — вдруг переубедишь или хоть нахамишь напоследок, — нельзя договариваться с медведем, который идет тебя есть; у него нет второй сигнальной. Здесь они все договорились так играть — институт уверял в своей полезности, жизненной необходимости, начальство играло в тупых злодеев, умеющих, однако, ценить ум, и все это пространство перманентного общественного договора стояло на зыбком болоте, куда и провалилось в конце концов. Дальше пошел пир чистой материи, которая могла тебя не тронуть, если была сыта, но если была голодна — не послушалась бы никакого аргумента. Все восемь этажей с двором, гаражами и коридорами были памятником умозрения, эксцессом просвещения, забавой дряхлого великана. Теперь шесть этажей из восьми сдавались материи — турфирмам, настоящим и фальшивым банкам, стоматологии, гинекологии, отделению «Мценской мебели», хотя где Перов и где Мценск? — и на пятом этаже, по которому шел Окунев, заседали перепетуйцы.

Он сам напросился в их штаб-квартиру. Они редко отказывали журналистам — годился любой пиар вплоть до разносного. Впервые Окунев услышал о перепетуйцах после Камского наводнения, когда Перепетуя поклялась отвести воду, если ей под офис отдадут любую уральскую мэрию. Никто не отдал, и вода в Камске стояла почти месяц. Дальше перепетуйцы широко распространились по Сибири, а в последние годы добрались и до столиц.

Окунев полагал — и не без оснований, — что эти бодрые ребята, как сорняки, первыми бросались на пустоши, но такой пустошью более или менее была сейчас вся территория, в особенности те места, где прежде гнездились НИИ. Малозаселенные и окраинные города, полуразвалившиеся дачи, поселки, где в школах на пятерых учителей приходилось шестеро учеников, — все это была их вотчина, там они процветали, оттуда вели наступление на центр. Во главе перепетуйцев стоял невысокий, плотный очкастый человечек с толстым шрамом через правый висок. Согласно перепетуйской мифологии, шрам этот он получил в одиночном походе, неудачно упав со скалы. От такого удара, само собой, околел бы и более твердоголовый, — но человечек (его звали Башмаков) упал виском в целебный источник, кисловатый на вкус. Он там полежал, рана затянулась, к Башмакову вернулись прежние способности и появились новые, парапсихологические. У него, в частности, появилось новое имя. Его звали теперь Оноре. Скоро Оноре почувствовал способность взывать — не голосом, а всем телом. Он воззвал, и явилась Перепетуя.

Генезис Перепетуи был темен. Во время коллективизации ее мать сбежала из колхоза в лес — в надежде, что медведь будет милосердней советской власти. Там она встретила дружественного йети, который привел ее в нору и научил призывать всем телом. Вместе они прожили без малого тридцать лет, но дети их погибали от несовместимости йети с колхозницей. Выжила только седьмая по счету — Перепетуя, которую колхозница зачала уже в старости; спаслась она только потому, что ее регулярно полоскали в целебном источнике, открытом йети в начале пятидесятых. Сам он, конечно, не открыл бы источника, но прилетела круглая тарелка, обитатели которой решили устроить пикник именно на странном горячем ручье. Дальше мнения расходились: одни полагали, что источник стал целебным после посещения тарелки, другие же — что он был целебным всегда, но инопланетяне его открыли таежным жителям. Как бы то ни было, Перепетуя жила теперь близ источника, считая себя его хранительницей. Туда-то и занесло бывшего Башмакова. Мать Перепетуи, колхозница, давно умерла, а йети оказался более живуч («Они живут до 175 лет», — авторитетно заявлял Башмаков во втором томе десятитомной саги о Перепетуе и ее жизненных принципах). Имя Перепетуя означает «вечная», доходчиво пояснял Оноре. Перепетуя была и будет всегда, но воплотилась примерно пятьдесят лет назад. Она не имеет возраста, ходит без одежды летом и зимой, легко растапливает снега. Оноре добился любви таежной красавицы и стал перенимать у нее тайнознания. Тайнознаний было много, их хватило на десять томов и осталось на вторую серию. Суть учения Перепетуи заключалась в том, что все деревья в тайге делятся на кедры и пихты — остальные принадлежат к этим видам. Кедры олицетворяют собой благородное, мужское начало. Пихты — начало женское, тоже благородное. Не все кедры одинаково хороши: среди них есть так называемые правильные. Определить правильный кедр можно посредством медитации. Если долго стоять у кедра, набрав в рот минеральной воды «Зеленое чудо» и никакой иной («Зеленым чудом» спонсировалось издание десятикнижия), в голове у стоящего зазвенит, «и даже можно потерять сознание», предупреждал заботливый Оноре. Так осуществится контакт с материнскими силами природы, после чего жертва эксперимента начнет получать сигналы от Перепетуи непосредственно в голову. С пихтой не так: пихта управляла женщинами, около правильной пихты бесплодная женщина могла забеременеть, а пьющая — бросить. Пихта была соединена непосредственно с Прамамочкой. Насчет Прамамочки Окунев уже ничего не мог постигнуть — книга, посвященная ей, была набита немыслимой кашей из тонких энергий и световых материй, но все это опять же передавалось через пихту.