Книга На войне как на войне (сборник) - Виктор Курочкин

Анастас старался болеть как можно тише. Он с горькой обидой сознавал, что уж если стал в тягость родному сыну, то каким же неприятным, ненужным грузом он лег на плечи чужих людей, бескорыстно приютивших его, никудышного старика. Анастас, давно потерявший веру в бога, теперь горячо, до слез умолял его вернуть ему здоровье. И оно медленно, нехотя возвращалось к старику.

Когда Иван с Настей уходили на работу, а девочки в школу, Анастас с трудом и оханьем сползал с койки, добирался до приемника, включал его и, подвинув стул к окну, садился, облокотясь на подоконник. И потому, что слух жадно ловил голоса приемника; и потому, что, сидя в этой теплой, насквозь пропахшей ржаным хлебом и кислыми щами избе, он явственно ощущал, как разгуливает ветерок на улице; и потому, что чуть теплое солнце все еще золотило пожухлую стерню полей, а под окнами куст сирени с темно-зелеными листьями все еще нежился, перед тем как его охватит осенний морозец, — старик сознавал, что ему тоже очень хочется жить, и чувствовал, что он обязательно будет жить и что силы вот-вот вернутся к нему.

Первой приходила из школы Лидочка. И сразу, с порога, начинала выкладывать Анастасу последние новости.

— Дедка, ты знаешь, на крыше клуба ставят антенну. Ужасть какую высокую, даже макушки не видно!.. — захлебываясь от радости, кричала Лида.

— А зачем она, эта антенна? — интересовался Анастас.

— Для телевизора. В клуб телевизор новый привезли, и говорят, очень дорогой. Мы с тобой будем, дедушка, ходить на телевизор. Правда, хорошо, когда есть телевизор?

— На что ж еще лучше, — соглашался Анастас.

Лида, не дав деду поговорить о телевизоре, сообщала очередную, не менее важную новость:

— Степку из школы выгнали. Так и надо ему! Взял, дурак, оборвал с кустов перец и давай девчонок по губам мазать; меня тоже два раза мазнул. Ужасть как жгло.

— Пороть стервеца надо за такие дела.

— Теперь пороть, дедушка, запрещено.

— А что же с ним делать?

— Воспитывать, воспитывать! — хлопая в ладоши, кричала, припрыгивая Лидочка. — А нашу Райку в газете пропечатали. Вот потеха: учится хуже всех, а ее в газету.

— Не может быть такого, — сомневался Анастас.

— Зато она хорошо работает на ферме. А теперь производственная учеба — выше школьной… вот! — пояснила Лида. — А я все равно не пойду на ферму… хоть убей.

— А куда же ты пойдешь? — спрашивал Анастас.

Лидочка, подпирая кулачком щеку, задумчиво глядела в потолок.

— Я еще сама точно не решила. Не знаю, что лучше. Или в детском саду ребятишек нянчить, или яблоки караулить. — И, спохватившись, решительно заявляла: — Ты, дед, сиди тихо и не мешай мне уроки делать.

Она вытряхивала из сумки на стол книжки с тетрадками и вместе с ними недоеденный кусок пирога, а потом взбиралась с ногами на стул, наваливалась грудью на край стола и, высунув язычок, пыхтя, выводила острые, как частокол, буквы. Стол был высок для Лиды. На нем ели, шили, гладили и долгими зимними вечерами играли в карты. Анастас думал: вот как поправится, смастерит для Лидочки удобный столик.

Вечером после ужина Анастас шел в свой угол, валился на жесткий матрац и, заложив руки за голову, шумно вздыхал. Иван подвигал к койке табурет, садился и собирался с мыслями, чтобы завести с Анастасом умный, дельный разговор. Но мысли в его голове ворочались тяжело, неуклюже, как жернова. И он никак не мог придумать, с чего же начать. Анастас первым начинал нужный разговор, над которым так мучительно думал Луков:

— Строиться тебе надо, Иван Нилыч.

Иван, сделав последнюю глубокую затяжку, выдыхал вместе с дымком:

— И то надо. Лес-то у меня давно заготовлен.

— Хороший лес?

— Ничего лес-то. Ладный лес-то. На избу с кухней.

— Плотников будешь нанимать аль сам?

— И сам, и плотников. — И после долгого молчания добавлял: — А тебя, Анастас Захарыч, буду просить. Уважь, сосед, пусти в свой дом пожить, пока строюсь.

— Эва какой разговор. Да хоть завтра перебирайся и живи, — обрадованно говорил Анастас.

Луков удовлетворенно крякал и сворачивал толстую, с оглоблю, цигарку. Анастас улыбался и, хитро подмигивая, спрашивал:

— Деньжат-то небось припас на стройку?

— Ничего, хватит. В этом году мы неплохо вкалывали с Настюхой.

— Сколько же на трудодень-то пришлось? — любопытствовал Анастас.

— Ох-ха-ха! — раскачиваясь, хохотал Иван. — Отстал ты, Захарыч. Теперь у нас как на производстве: поработал — и хрустики на бочку. Денежная оплата. Настя, подай-ка мне расценку, — приказывал Иван.

Листая толстыми, неуклюжими пальцами тоненькую книжицу расценок колхозных работ, Луков, широко улыбаясь, пояснил:

— Вот тут, как в стекло, смотришь и видишь, за что вкалываешь. Полюбопытствуй, Захарыч!

Анастас углублялся в изучение книжицы, поминутно вставляя свои соображения:

— Плотницкие работы занижены. А вот заработки на ферме высокие.

— Малость высоки, — соглашался Иван.

Эти слова, словно иглы, впивались в сердце хозяйки.

— Ах ты, чурбан немытый, — начинала она с низких клокочущих нот. — А ты поди сам да поработай на ферме. Небось перекуры по часу строить не будешь. — Голос у Насти поднимался, наливался звоном: — Расценки на ферме высокие?! Позавидовали, черти полосатые! А на других работах какие расценки? Туда вы не смотрите! С жита галок гонять — три рубля в день! А кого на эту работу назначили? Последнего лодыря Мишку Силакова. Да моя Лидка с этой работой справится. А он, здоровенный мужик, сидит под кустом и в чистое небо плюет. В день раз плюнет — три рубля в кармане. Разве же это не срамота?! Ты слыхал, чтоб хоть раз Мишка стрельнул? И не стрельнет, потому что этот паразит копейки щербатой на порох не истратит. А ему три рубля положи! За что?.. За что, я вас спрашиваю?! — кричала Настя, и голос у нее свистел фистулой.

— Ты чего орешь-то на нас? Поди в правление и ори, — равнодушно откликался Иван.

— И пойду, и скажу! Все скажу. Я их, мазуриков, выведу на чистую водицу! — надрывно орала Настя.

Язык у Насти был острый, злой, беспощадный. Ее память хранила неистощимый запас ругательств, изумительно метких и язвительных. И она не переводя дыхания сыпала их и на лодыря Мишку Силакова, и на председателя, и на все правление, и на невозмутимого мужа, и на ни в чем не повинного Анастаса.

Старик слушал ее, закрыв глаза, и удивлялся, с чего это баба разошлась. Иван давно уже не слушал жену: он размышлял, о чем бы ему еще поговорить с Анастасом. Настя, видя, что ее гнев все равно что гроза в пустом поле, схватила полотенце и начала обхлестывать мужа, приговаривая:

— Это тебе за высокие расценки. Не сбивай людей с панталыку.