Книга Дед - Михаил Боков

Дубинка опустилась вновь, приземлившись на этот раз в район груди, и еще раз – на плечи, задев ухо. Полисмены отпустили Ганина. Он соскользнул вниз, как мертвая медуза, а дубинка все продолжала опускаться и ударять. К нему рванулся поп, застрял между дюжими полицейскими, был отброшен в сторону, и тогда – неожиданно мощным утробным голосом – заорал:

– Ироды! Прокляну-у!

Крик – словно дернули рубильником – отключил пусковые механизмы полицейских. На секунду все замерли, стали похожи на застывшие механизмы – ненужные, растерянные, отключенные от сети. Потом полицейский, который охаживал Ганина дубинкой, сказал:

– Хорош.

Дубинка скользнула в петлю у него на поясе, издала на прощание «резиновый» звук «фюить».

Полицейские выходили из камеры по очереди. Они ничего больше не говорили, их плечи ссутулились. Крик попа разрушил зловещие чары. Наваждение спало, миражи рассеялись. И если бы Ганин мог видеть их понурые спины, он бы подумал, что полицейским стыдно.

Крест

Глаза разлепились, и он сказал:

– Варя!

Но Варя была далеко.

Зато рядом была боль. «Что, Андрюшенька, – метнулась она к нему, обволакивая. – Пробудился? А ну-ка я тебя обниму».

Стрельнуло в плечо, в грудь, в шею. Ганин лежал и боялся думать, что там с его печенью, разорванной, как ему казалось. Он собрался с духом, стиснул зубы и слегка надавил пальцами на правый бок пониже ребер. В боку потянуло, печень сказала: «Атата, Андрей», но вряд ли это свидетельствовало о необратимых травмах. Вопреки опасениям хозяина сегодняшнюю неприятность печень пережила.

Ганин вдруг понял, что лежит в луже… чего? Собственной крови? Он приподнял голову и осторожно повертел ею, заметил рядом ведро с водой – кажется, это все же была вода, а не кровь. Он опустил глаза и понял, что лежит абсолютно голый.

Проблема была в том, что он не помнил, как раздевался. Тогда кто мог его раздеть? И зачем? Его кольнула пронзительная догадка: сделать это могли полицейские. Рассвирепевшие, впавшие в безумие от собственного всесилия, они могли натворить с ним всякого, пока он был в отключке. В отношении законников Ганин, умудренный опытом полей, всегда полагал самое плохое.

Запаниковав, он приподнялся на локтях, вскрикнул от боли. От движения синяки и шишки заболели с утроенной силой, уложили его на лопатки.

– Жив! – сказали сверху, и в мутном свете тюремной лампочки появилась голова отца Дормидона. – Жив, страдалец!

Лицо попа растянулось в улыбке. Редкая борода разъехалась клочьями в разные стороны. В улыбке, увидел Ганин лежа, не хватало нескольких зубов.

– Почему я голый? – прошептал он.

– Ты голый, – пуще прежнего осклабился отец Дормидон, – потому что я тебя окрестил!

– Окрестил?

– Воистину! Вообще, отцы крестить таких, как ты, запрещают – бессознательных. Но я решил: раз сам ты дурак, да к тому же еще, кажется, помираешь, то один раз нарушить правило можно. На Москве вашей крестят, окропляя голову водой. То – грех! Крестить надобно погружением всего тела в воду. Поэтому я тебя раздел и окатил из ведра. Трижды.

От полученных новостей мозг Ганина бабахнул не хуже иной гранаты. Забрызгало стены и шконку. Забрызгало улыбающегося попа.

Отец Дормидон ничего не заметил.

– Воды мне принесли супостаты, – сказал он. – Они, видать, и сами перепугались, что перегнули – загубили живую душу. Да еще я подлил масла: тащите, ору, сукины дети, воду! Если он не покрестившись отойдет, гореть вам в синем пламени! Прибежали с ведром: вот, батюшко, вот тебе вода. Какой я вам батюшко, отвечаю, надысь был черт бородатый, а теперь стал батюшко. Вон отседа, кричу, вон! И ушли. Тогда я рукава засучил – раз окатил тебя, два, а на третий грудь твоя зашевелилась и ты вдохнул. Вот оно, думаю, Божье благословение! Осенил я тебя тогда знамением, прочел молитву и повесил на тебя крест. И как только опустился крест тебе на шею, тут-то ты глаза и открыл!

Ганин провел рукой по груди и вправду нащупал массивный резной крест – тот самый, который раньше висел на груди отца Дормидона.

– Поноси, поноси, – сказал тот. – Он тяжелый, большой. Вспоминать будешь чаще.

Спорить с попом не было сил. Кряхтя, Ганин приподнялся – отец Дормидон поддержал его, – на четвереньках дополз до шконки и влез на нее. Ощущение было такое, что ему покорился Эверест.

– Поспи, – сказал поп, вокруг головы которого от лампочки образовался нимб. – Теперь сон – лучшая склейка от хвори. Пока спишь, кровь в синяках расходится, кости прирастают. Но когда проспишься, вспомни – ты теперь другой человек. Ты теперь под Отцом Небесным ходишь, Отец Небесный даровал тебе вторую жизнь. Шутки свои с наркотиками брось. Форму свою басурманскую сыми и в огонь. Думай. А лучше всего иди в монастырь.

– Слышь, отче, – сквозь слабость пробормотал распластавшийся на шконке Ганин.

– Что? – отец Дормидон наклонился к нему. – Исповедаться хочешь?

– Отвали, пока не получил в жбан!

Хлеб

То ли организм Ганина был молодой и здоровый и потому быстро приходил в себя. То ли действительно помогал крест. А только Ганин смог самостоятельно подняться и дойти до ведра уже на следующий вечер.

Понятия «утро» и «вечер» были в камере условными. Из-за лампочки все в ней превращалось в сплошные сумерки. Часов Ганин не носил. Отец Дормидон тоже. Поэтому о том, что на самом деле творится в мире – вечер там или утро, – приходилось только догадываться по ощущениям. А по ним выходило, что сейчас вечер.

На полу рядом со шконкой стояли миска с прилипшей к ней бурой коркой и алюминиевая кружка с чаем.

– Еда, – пояснил поп со своей койки, наблюдая за нетвердыми шагами сокамерника. – Эти принесли. Сверху.

– Ты это, отче, – сказал стоявший над ведром Ганин, – за грубости не обижайся. Горячечный я был. Плохо все помню.

– Крест не снимай! – приказал поп.

– Не буду.

– И шмалить перестань.

– Перестану.

Отец Дормидон пошамкал губами, хотел сказать что-то еще, но потом передумал.

Ганин добрел до кровати, рухнул на нее и снова заснул.

«Как же так, Андрюша?» – солдат прыгал на одной ноге. Вторая была до колена оторвана. Из красного мяса торчал кусок кости. Пилотка на голове съехала на бок, держалась не пойми на чем. Вместо левого глаза зияло пулевое отверстие.

Солдат был совсем молодой и лопоухий. «Что я маманьке скажу? – проплакал он. – Ждет ведь меня маманька».

– Борис Смирнов, – узнал солдата Ганин. – Тысяча девятьсот двадцать второй год рождения. Место рождения – село Чернуха, Новгородская область.

– Так точно, – отозвался солдат, подпрыгивая. Из оторванной ноги на пол шмякнулся кусок плоти.