Книга Александр I и тайна Федора Козьмича - Константин Кудряшов

Это кажущееся улучшение продолжалось более 2 часов и оживило в нас надежды, хотя он ощущал боли во время перевязки раны от мушки и от движения. К вечеру болезнь, по всем признакам, начала усиливаться, и надо было, наконец, объявить императрице, что все средства исчерпаны. Были моменты, когда казалось, что он кончается и появлялись частичные судороги. Около часа ночи забытье, в котором находился государь, стало покойнее. 18 ноября рано утром лихорадка усилилась с такими угрожающими признаками, что вызвала тревогу, тем более основательную, что слабость августейшего больного достигла безнадежного предела. Священник ожидал уже во дворце, когда его позовут читать последние молитвы. Между тем бьет 9, и государь обращает на часы глаза, еще полные жизни. Его взгляд встречает дорогое любимое существо — императрицу. Он улыбается, сжал ей руки и поцеловал, увы! он уже более не говорил. Лишь по движению губ его можно было отчасти угадывать то, что он хотел ей пожелать, звук не выходил у него из горла.

К вечеру при виде конвульсий в разных частях головы, особенно в глазах, чувствовалась приближающаяся с каждой минутой кончина этого столь значительного и столь дорогого для всей России человека. Дыхание его обратилось, наконец, в глухое хрипение. Плач и стоны наполнили дворец. Однако спустя несколько времени больной стал покойнее, черты лица его приняли обычное выражение, только рот оставался открытым; он узнал еще императрицу и обратился к ней с обычной нежностью. Его глаза остановились на человеке, которого он не привык видеть, — это был доктор Доберт, дежуривший при нем. Взгляд его выразил удивление и любопытство; он хотел, конечно, спросить, зачем он тут, но не мог и тотчас же закрыл глаза. В нас снова блеснул луч надежды. Анисимов, камердинер императора, выразился при этом весьма характерно: он уверял, что «государь вываливается и будет здоров», но этому, к несчастью, не суждено было оправдаться. Так как государь не мог ничего проглотить, то ему поставили клистир из бульона, сваренного на смоленской крупе. Больной на несколько часов успокоился, впал в более глубокое забытье. Оно длилось недолго. С наступлением полуночи возобновились пароксизмы лихорадки.

В четверг 19 ноября, день, принесший нам и всей России столько горя, что он не скоро изгладится из памяти народной, пароксизмы закончились долгой агонией, тяжелое дыхание его сопровождалось стонами, в которых слышалось страдание, и предсмертной икотой. Дыхание его становилось с каждым разом короче и раз 5 останавливалось вовсе и столько же раз возобновлялось. В 10 3/4 часа император испустил последний вздох в присутствии императрицы, которую оставили одну в молитвах при умирающем августейшем супруге. Она оставалась около получаса у бездыханного тела; она закрыла глаза и рот покойному.

Кто бы мог думать, что слабая натура государыни, пораженная более чем опасным недугом, вынесет столько нечеловеческих усилий. Но в этом теле жила великая, сильная и возвышенная душа. Кто бы подумал, что она, вопреки общему порядку вещей, с ее слабым и расстроенным организмом, переживет человека сильного, крепкого и здорового, который природную крепость своего организма поддерживал строгой и воздержной жизнью. Два часа спустя эта необыкновенная женщина присутствовала уже на панихиде. Ее слезы были трогательны, и ее мужественное поведение внушало глубокое уважение. Весь день она провела, безучастная ко всему окружающему, и в тот же вечер она присутствовала на панихиде у тела; то же на другой день, утром и вечером. 20 ноября она уступила, наконец, просьбам князя Волконского, покинула дворец, чтобы пробыть в доме Шихматовых время, необходимое для вскрытия тела и приготовления к парадному выставлению тела. Она решилась говеть это время в часовне, которая на следующий же день была устроена в ее покоях. Каждый день в 5 1/2 часов вечера она заходила во дворец взглянуть на своего покойного супруга. Ее физические силы вызывают серьезную тревогу, душевные же силы ее не падают и стоят на той же нравственной высоте, достойной почтительного удивления.

Вскрытие производилось 20 ноября вечером и ночью. Тело имело атлетические формы. В затылочной части головы, как того и ожидали доктора, оказалось с полрюмки воды, мозг с левой стороны почернел как раз в том месте, на которое государь указывал, жалуясь на сильную головную боль, и артерия около левого виска так примкнула к другому сосуду, что, казалось, срослась с нею. Сердце в отношении тела было скорее мало, и его нашли окруженным небольшим количеством воды, которая могла образоваться еще до болезни; предположение это оправдывается тем, что император еще до болезни жаловался на сердцебиение. Печень не представляла никаких особенностей, она была только слишком открыта и испускала много желчи, несмотря на сильное выделение желчи, вызванное лекарствами… Почки были в хорошем состоянии, как все остальные внутренние органы.

Таковы те факты, коих я был свидетелем или с которыми я ознакомился, касающиеся печальных событий, лишивших отечество одного из величайших монархов, а подданных — своего отца. Я не претендую на то, чтобы дать точный отчет о всех деталях, касающихся этого народного бедствия, и отмечаю лишь важнейшие факты. Я пишу не для публики, а единственно для самого себя и моих друзей. К тому же доктора вели бюллетень болезни, который должен быть признан за единственный официальный и законный источник для составления мнения о постепенном переходе болезни императора от перемежающейся лихорадки к желчной, от нее к нервной, или к тифу. Болезнь развивалась с такой быстротой, что 10-ти или 12-ти дней достаточно было для того, чтобы разрушить крепкое сложение императора, при котором можно было надеяться, что он проживет вдвое более.

Заканчивая эту печальную картину, я должен освидетельствовать здесь два факта, которые доказывают, что государь имел предчувствие смерти. Известно, что он, предпринимая путешествие, считал непременным долгом отстоять службу в Казанском соборе в Петербурге. Отъезжая в последнее путешествие, он по обыкновению отстоял обедню в соборе накануне. На следующую ночь он приказал подать к 3 часам утра дрожки на Каменный остров, откуда он приказал ехать в Невскую лавру. Это поразило кучера его, Илью, потому что ничего подобного не случалось прежде. Государь оставался в лавре около 2 часов и вышел оттуда сильно взволнованный. После этого он тотчас же выехал из столицы, в которую ему не суждено было уже более вернуться. Однажды, перед отъездом в Крым, он занимался делами; вдруг, между 4 и 5 часами туча заволокла небо и стало так темно, что он позвонил камердинеру Анисимову и приказал принести свечей. Как только свечи были поданы, солнце показалось вновь. Тогда камердинер возвращается и спрашивает, не нужно ли ему убрать свечи. Император взглянул на него и сказал: «Да, ты прав; если кто с улицы увидит в комнате днем зажженные свечи, подумает, что здесь покойник; мне тоже это пришло в голову. Унеси их». На другой день по возвращении из Крыма, 6 ноября, чувствуя себя плохо, государь напомнил тому же камердинеру этот случай, прибавив, что его опасения могут на этот раз осуществиться, потому что он чувствует себя серьезно больным.

Слава покойного государя будет долго жить в истории. Россия сохранит навсегда в памяти его добродетели и благодеяния, и Господь вознаградит его за них в будущей жизни.

Великий князь Николай Михайлович. Легенда о кончине императора Александра I в Сибири в образе старца Федора Козьмича[2]

В такой стране, как Россия, уже с древних времен народ часто поддавался самым нелепым слухам, невероятным сказаниям и имел склонность придавать веру всему сверхъестественному. Стоит только вспомнить появление самозванцев во время Бориса Годунова, известного Лжедмитрия I в Москве и Лжедмитрия II в Тушине; Стеньки Разина — в царствование Алексея Михайловича, наконец, Емельяна Пугачева — при Екатерине II, чтобы убедиться в расположении народных масс верить самым грубым проявлениям фантазии смелых авантюристов. Этому обычно способствовала внезапная кончина наследника престола, или самого монарха, как это было при убийстве царевича Дмитрия, казни Алексея Петровича и насильственной смерти Петра III.