Книга Русская Австралия - Андрей Кравцов

Позднее австралийская дипломатическая миссия задалась целью разыскать и других анзаков, пенсии которым были приостановлены в 1937 г. В списке значились три человека: Николай Силантьев, земляк М. Волкова из деревни Красное Село, который, получив на войне тяжелые ранения в обе ноги и помаявшись в Австралии, вернулся в Россию; осетин Томас Хабаев, работавший рубщиком сахарного тростника и тоже вернувшийся на родину; Макар Марков, симпатизировавший большевикам. Его отец дошел до самого Черчилля, пытаясь разыскать сына после войны и вернуть его домой. Результаты поиска, предпринятого миссией, были печальны. Силантьев был обнаружен в Казахстане в ссылке. Хабаев умер в 1939 г. Марков не был найден. Чиновник в министерстве финансов Австралии был вынужден отправить их досье в архив.

Благодаря интеграции российских анзаков в австралийское общество их дети росли уже настоящими австралийцами, и русскому прошлому их отцов не было, казалось, места в этой новой жизни. Но все же прошлое раньше или позже звало их, и именно им, детям, предстояло проложить мост между двумя мирами — повседневным австралийским и таинственным русским, откуда когда-то пришли их отцы. Лили, старшая дочь Александра Егорова, рассказывает, что у них дома, в Пламптоне, «отец хранил письма, написанные на русском языке, и много фотографий в большом кожаном портфеле. Когда отец работал, мы с сестрами забирались туда и рассматривали их. Мы думали, что нам это делать не разрешается, и кто-нибудь из нас стоял на страже, чтобы отец нас не застал за этим занятием. О том, что хранилось в портфеле, он с нами никогда не говорил». После его смерти портфель со всем содержимым исчез, но в памяти детей А. Егорова все еще живут эти фотографии и образы «русских женщин, одетых в черные платья с длинными рукавами, которые навещали их семью, когда их мать оказывалась надолго прикованной к больничной койке». И вот теперь семья Егоровых открывает это чувство принадлежности к «своим». После смерти Александра Егорова, оставившего после себя 10 детей, его старший сын собрал всех братьев и сестер, разбросанных по приютам, в своем доме. «Портфель с бумагами» безвозвратно пропал, и все, что осталось у него от их русской истории, было только его имя — Александр, как и у отца, хотя отец часто называл его Иваном: в память о своем младшем брате, оставшемся в России, которого ему так и не суждено было больше увидеть. Они пытались разыскать родных из неведомой деревни Бестужево через Красный Крест, но безрезультатно. Тем временем Барбара и Джой, внучки Александра, рылись в архивах, собирали все крупицы информации, которую могли сообщить об Александре и его жизни в России его дети. Лишь случай помог им восстановить прошлое их семьи. Годы спустя русские Егоровы из Рязанской области приехали в Австралию, чтобы познакомиться со своими австралийскими родными, которых насчитывалось уже около 150 человек. Они устроили сбор всех ветвей семьи в роскошном поместье в Голубых горах близ Сиднея, в доме одной из внучек Александра.

Эти вестники прошлого, врывающиеся в австралийское детство детей анзаков из другого мира, все еще живут в их памяти и сейчас, десятилетия спустя. Да и в тех редких случаях, когда отцы рассказывали им о своем русском прошлом, детская память сохранила образы сказочной, былинной страны. Адольф Мишкинис покинул родную Литву, когда ему было 13 лет. Сын вспоминает рассказы отца о том, что «религиозным воспитанием детей занималась их бабушка, которая дожила до 110 лет. Еще мой отец с удовольствием рассказывал, как они выращивали клубнику, высаженную в бочонки, и ягоды вызревали величиной с яблоко. Люди почти никогда не болели… Отец умел скакать на лошади без седла и мог на полном скаку, босоногий, стать во весь рост на спине лошади».

Лес Аверков, племянник юного анзака Уильяма Аверкова, вырос в окружении родственников, которые говорили по-русски и «все еще гордились своим русским наследием», но он не стал частью этого мира. «Теперь это уже потеряно навсегда. Я до сих пор об этом жалею», — говорит он. Об этом разрыве с прошлым вспоминают многие дети и внуки анзаков. «Адольф Драгер, — рассказывает его дочь, — не говорил о своей родине и не говорил о войне. Мы просто принимали это как должное и не задавали вопросов». Фавст Леошкевич, как вспоминает его сын, тоже молчал. «Я знаю, что он происходил из состоятельной семьи, и когда я расспрашивал его, он говорил: «Это все в прошлом». И я ничего больше не мог из него вытянуть». Дочь Петра Стерлецкого объясняет: «К сожалению, мать советовала нам не задавать отцу никаких вопросов о его происхождении. Она говорила, что это его только расстроит». Памела Варрендер, дочь Нормана Майера, узнала о том, что ее отец родился в России, только когда ей исполнилось 20 лет и пришла пора получать паспорт. Почему отцы не рассказывали им о своем прошлом? Конечно, к этому не располагало время, когда слово «русский» вызывало подозрения и ассоциировалось со словом «большевик». «Часто отцы не хотели, чтобы дети повторяли их опыт, оказавшись между двумя мирами», — как об этом говорит Барбара Гловацкая. Ее семья была редким исключением — дома говорили по-русски и по-польски, Барбара даже ходила в русскую школу в послевоенном Сиднее и все еще хранит с тех времен свой русский букварь. «Но потом, — вспоминает она, — когда в австралийской школе я упомянула, что дома мы говорим по-польски, отношение ко мне резко изменилось. Это был урок на всю жизнь». Тед Селтин принял сознательное решение, чтобы этого не произошло с его сыном. Сын, тоже Тед, объясняет: «Отец не научил меня ни одному слову по-латышски. Он не хотел, чтобы я рос полу-латышом, полу-австралийцем. Он хотел, чтобы я был австралийским мальчиком, и я думаю, что это было очень хорошо, потому что в школе, если ты был не таким, как все, особенно в то время, к тебе начинали цепляться, и жизнь становилась совсем не простой… Так что для всех в шкоде я был обычным австралийским мальчиком, может быть, они даже думали, что я был из семьи с английскими корнями. Я никому не хвастался, что мой отец латыш, и не потому, что я не гордился этим, совсем нет, просто говорить об этом значило создавать себе проблемы, да и вообще все это не имело для меня значения».

Отцы не рассказывали им о своем прошлом, не рассказывали и о войне, вследствие чего новое послевоенное поколение росло не просто ассимилированным, но и отрезанным от истории отцов. Часто это начинается с таких мелочей, как искажение фамилии, но в конечном итоге распространяется на отношение к прошлому. Один из сыновей анзаков сказал: «Моя сестра ничего не хочет знать об этом. У нее своя жизнь, трое сыновей… Если я заговорю об истории, она тут же говорит: «Ты живешь прошлым». Я ей всегда отвечаю: «По крайней мере, прошлое для меня не пустой звук».

Отправляясь на поиски своей истории, детям и внукам анзаков часто приходится начинать почти с нуля. Когда Кэрол, внучке Ричарда (Ерофея) Григоренко, было лет семь, она как-то спросила, почему у нее такая странная фамилия, и тогда ее отец Джордж сказал ей: «У тебя русская фамилия, и ты ею должна гордиться». Годы спустя, когда она была уже Кэрол Макензи, русское прошлое властно позвало ее. Она отправилась в Каллайд-Вэллей, где ее отец и дед-анзак жили перед Второй мировой войной, и обнаружила старожилов, которые все еще помнили ее семью. Лес Аверков узнал об истории своей семьи от своей бабушки Анны и тети Ольги. Тед Селтин записал воспоминания отца на магнитофон буквально за несколько дней до его смерти, уже в госпитале. Денис Туликов раскопал эпизоды из истории жизни своего деда Николая, роясь в квинслендских архивах и в местных газетах — на это у него ушли годы. Он все еще ждет, что найдутся их родственники из Самары — Туликовы и Мюллеры, а созданная им студия мультипликационных фильмов так и называется «Самара-фильм».