Книга Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт

Ширах поднялся и кивком головы заверил его, будто бы собирается выполнить его распоряжение.

— Пойдите к этому идиоту и поговорите с ним! — бросил Геринг.

Я увидел, как Ширах и Шпеер, расхаживая взад-вперед по коридору, оживленно о чем-то дискутируют. О теме их беседы я мог заключить но брошенной на ходу Шпеером реплики: «…для этого он оказался трусоват».

Тюрьма. Вечер

Камера Шпеера. Шпеер передал мне состоявшийся у них с Ширахом разговор.

— Он пытался убедить меня в том, что я покрыл позором себя и свое доброе имя в Германии, о том, что Геринг рассвирепел и так далее. Я ответил ему, что не удивлен таким оборотом, и что Герингу следовало свирепеть, когда Гитлер тащил за собой весь народ навстречу погибели! Будучи вторым человеком в Рейхе, он обязан был предпринять что-то, но оказался трусоват! Вместо этого он предпочитал одурманивать себя морфием и стаскивать к себе наворованные со всей Европы предметы искусства. Я не церемонился и выложил все начистоту. Их всех бесит, что я доказал им, что они не должны были сидеть и молчать. Понимаете, Геринг до сих пор корчит из себя «великую личность», веря в то, что ему, военному преступнику, пристало рулить здесь всем и всеми. Знаете, что он мне вчера сказал? «Вы не предупредили меня, что собираетесь об этом заявить!» Как вам это нравится? — Шпеер нервно усмехнулся.

5–6 января. Тюрьма. Выходные дни

Камера Шахта. Шахт сидел за столом в шубе — в камере было довольно холодно. Как обычно, он раскладывал свой любимый пасьянс. Я поинтересовался у него, что думает он но поводу последних событий.

— Ну, — со смехом ответил он, — думаю, что настала очередь Кальтенбруннера. Знаете, я никогда не считал его способным на такое. То же относится и к Олендорфу. Вам когда-нибудь приходилось встречать человека, излучающего такую уверенность в себе? Такую порядочность и респектабельность? Он в первую очередь был деловым человеком, коммерсантом — и вдруг он, оказывается, командует эйнзатцкомандой, имея на руках приказ уничтожить 90 тысяч человек. Да, но как порядочный человек может дойти до такого? Я часто задавал себе вопрос, как поступил бы я, окажись я в подобных обстоятельствах. Предположим, они явились бы ко мне с таким приказом. Я бы сказал им: «На самом деле… — Шахт, запнувшись, судорожно сглатывает, видимо, от волнения, — …я на самом деле потрясен до глубины души, я не ожидал, что мне придется делать такое!» Потом бы я часок все обдумывал, а затем сказал бы им, что такое просто не в моих силах, и пусть они меня расстреляют, если им угодно, или сунут на фронт, короче говоря, пусть поступят со мной как сочтут необходимым, но только не это!

— Вообще-то Шпеер тоже отказывался участвовать в этом, пытался устранить Гитлера, как он заявил в четверг. Это доказывает, что и вам нельзя было все проглатывать. Как вы думаете?

— О, Шпеер пошел на такой шаг из-за того, что Гитлер слишком затянул войну. Это я первым увидел в Гитлере преступника! А свою первую попытку спихнуть его я предпринял еще в 1938 году.

Шахту явно не хотелось уступать Шпееру все лавры борца с фашизмом.

— Я понял, что для него в принципе не существовало такого понятия, как честь, и что избранная им политика неминуемо приведет к катастрофе. Я как раз об этом сегодня утром во время прогулки говорил Гессу. Кстати, Гесс — сумасшедший! Он составил обо всем процессе некую замешанную на мистицизме концепцию. Я упомянул, что иногда мне куда легче понять даже убийцу, но вот вора или коррумпированного типа — никогда. И то, и другое безошибочно указывает на подлость. Помните, что я говорил вам о Геринге? Я и ему сказал, что до 1938 года поддерживал фюрера, а потом вдруг распознал в нем преступника. И о том, что уже тогда, сразу после этой истории с Фричем предпринял первую попытку убрать его. Это нас вывело на тему — Гесс мне с таинственным видом вдруг заявил: «Да, я все это смогу объяснить!» Но не забывайте — ведь он обо веем этом слышал впервые. А мне заявляет, что, дескать, он все это может объяснить — и обогащение Геринга, и дело Вицлебена, короче говоря — все сразу, только дайте ему время! Представляете себе? Какой же это будет спектакль, когда он в конце концов встанет и представит свое объяснение!

Камера Геринга. Геринг продолжает сознательно игнорировать обвинения в геноциде и ведении агрессивной войны, погрязнув в мелочных придирках к юридическому аспекту процесса.

— Представленные по обвинению генштаба доказательства ужасающе убоги, — высказал мнение Геринг. — Хотелось бы знать, как но этому поводу выскажется «Арми энд нэйви джорнэл». Версия заговора явно не выдерживает критики. У нас было государство с фюрером во главе. И мы получали все распоряжения от главы государства, которому мы были обязаны подчиняться. Мы не были бандой преступников, выходивших по ночам на большую дорогу, какими изобилуют грошовые книжонки… Четыре главных заговорщика отсутствуют. Фюрер, Гиммлер, Борман и Геббельс — добавьте сюда еще и Гейдриха, всего, значит, их пятеро. Висличены — мелкая тварь, но виду только крупная, а все потому, что здесь нет Эйхмана…

Помедлив, Геринг продолжил:

— Этот Гиммлер! Жалею только, что теперь уже не удастся поговорить с ним с глазу на глаз, уж я бы расспросил его кос о чем. Скажу вам сейчас такое, что говорю лишь своим ближайшим соратникам: будь я фюрером, я бы первым делом устранил Бормана и Гиммлера. Бормана — в пять минут! С Гиммлером пришлось бы возиться дольше — возможно, неделю, другую. Я задумал два способа — либо пригласить его вместе с его бандой на ужин и обложить их бомбами, чтобы они все скопом благополучно взлетели бы на воздух, или же, воспользовавшись прорехами в его же системе, просто перехватить у него власть, а его, наплевав на его кучу титулов и званий, просто отодвинуть подальше. Первым делом я бы разделил СС и полицию. Знаете, Борман ведь, но сути своей, был ничтожеством, которого один только фюрер поддерживал и никто другой. Вот Гиммлер отхватил себе столько власти, что с ним в один присест разделаться было нельзя.

Я снова спросил его, что он думает о высказывании, согласно которому Гитлер самолично отдавал приказы на проведение массовых убийств. Ответ его представлял собой любопытное саморазоблачение — он невольно выдал свою точку зрения на весь процесс:

— Ах, эти массовые убийства! Все это стыд и срам! Лучше бы об этом не говорить и даже не думать! Но обвинение в заговоре! Ого! Подождите, когда я доберусь до этого! Это будет для них фейерверк!

Камера Риббентропа. Отложив бумаги в сторону, Риббентроп заверил меня, что, дескать, ему все равно не успеть подготовить их, так что я ему не помешал. Что касалось последних приведенных доказательств, бывший министр иностранных дел признался:

— В отношении этого позора и преследования евреев вина нас, как немцев, настолько чудовищна, что просто лишаешься дара речи — этому нет ни прощения, ни оправдания! Но если отбросить это, в войне действительно повинны и другие государства. Я всегда говорил своим британским и французским друзьям: «Дайте Германии шанс, и никакого Гитлера не будет!» Естественно, это было до его прихода к власти.