Книга Ремесло - Леонид Бершидский

О неуютном соседстве в газете как бы двух редакций, из которых та, которой руководил Бартли, формально (пусть и не фактически) была главной, в The Wall Street Journal говорили как о «разделении церкви и государства». Под церковью понимали Бартли и его штат: проповеди были по их части. Но для многих новостных журналистов от полос opinion прямо-таки воняло серой.

Бартли был сатаной сознательным, последовательным и надменным. Ему было все равно, что думает о нем ньюсрум. Незаметный, с тихим голосом, всегда в консервативном костюме и очках вполлица, он говорил: «Главное, чем я могу похвастаться как журналист, — то, что я руковожу единственной редакционной полосой в стране, ради которой покупают газеты». В то время, и правда, газеты еще покупали ради новостей. Мнения были к ним гарниром. The Huffington Post с ее личной подачей новостей, пожалуй, не стала бы популярной в 70-е или 80-е. Бартли был пророком нового формата. Его редакционная линия была предсказуемой, но то, что его люди писали в каждом тексте, было основано на новом знании и необычных его трактовках.

Когда мы виделись в Нью-Йорке, Бартли подарил мне толстую книгу. Не свою с апологией рейганомики, а биографию Джея Гулда, написанную Мори Кляйном. Я сперва не понял такого подарка. Гулд, один из «баронов-грабителей» раннего американского капитализма, железнодорожный магнат и спекулянт, которого ненавидели современники, гораздо менее известен в России, чем Рокфеллеры и Морганы. Бартли объяснил: «Точно такую же книгу я подарил еще одному русскому. Такому Владимиру Гусинскому. Он тоже не понял».

Когда через год Гусинского стали травить и отбирать у него бизнес, я, наконец, добрался до подарка Бартли, и мне стало ясно, что он был на самом деле предупреждением. Мол, важны не деньги сегодня, а то, каким ты останешься в памяти. Мне кажется, Гусинский если и понял это, то через много лет, но это только мое личное мнение.

Бартли ушел из The Wall Street Journal в декабре 2002 года, а через год умер от рака. Я рассказал здесь про него не для того, чтобы похвастаться знакомством, — в конце концов, в России он не более изестен, чем Джей Гулд, — а чтобы объяснить главное, что я знаю про колонки. А именно:

1) Новости — это «государство». В них — безличная сила институции. Правила для всех одни, но каждый делает из них свои выводы. Мнения, колонки — это «церковь»: в них проповедь, попытка привлечь читателя на свою сторону. Если государство и церковь объединить, получится Иран. Хотите носить паранджу и бояться полиции нравов? Играйте в такую игру. Я не хочу. Конечно, то, что Бартли разделил и людей, пишущих новости, и мнения, — злостный пуризм и перфекционизм. Но в конечном счете он был прав: удерживаться от соблазна высказаться, однажды получив это право, ой как непросто.

2) Журналистские мнения — ценны. Многие отзываются о колумнистике как о занятии для бездельников: мол, не мешки ворочать. Да и что эти писаки на самом деле знают? Между тем именно по колонкам историки будут востанавливать реакции современников на события нашего времени. И именно колонки иногда определяют или выражают политические линии целых стран.

3) Нет никакого смысла писать для тусовки, для своих, для коллег. Даже когда ты не просто выражаешь свою точку зрения, а отвечаешь за редакционную линию (отделенную, заметим, от сообщения новостей), ты имеешь право и должен писать то, во что на самом деле веришь сам, даже если знакомые тебя не понимают и осуждают. Это кажется очевидной мыслью, однако журналисту хоть с каким-нибудь репортерским опытом, привыкшему смотреть на одни и те же события глазами разных собеседников, не так-то просто быть последовательным и иметь твердое мнение. Он, в конечном счете, способен написать текст под любым углом: похвалить или разругать фильм, написать об экономической новости с точки зрения чиновника или бизнесмена, о политическом решении — с точки зрения левака или либертарианца. А если не способен — что он знает, что он читал, с кем говорил? Получив возможность писать колонки, эту ремесленную способность надо в себе убивать.

Понимая эти три базовые вещи, я сейчас зарабатываю на жизнь колумнистикой — пишу на английском для Bloomberg View, на русском — для Forbes.ru и Snob.ru. Это довольно удобное занятие: не состоя нигде в штате, сидя дома или где-нибудь на Гоа, можно заработать не меньше, чем вкалывая главредом. Кроме того, писать колонки — в отличие от репортерских текстов — можно, даже если ты занимаешься еще каким-то бизнесом: ведь ты не претендуешь на объективность, и дело редактора, предоставлять ли тебе трибуну (правильно только сообщать редактору о всех возможных конфликтах интересов: знать о них он имеет право).

Чтобы за колонки начали платить, нужно мало-мальски известное имя — иначе читатель вряд ли проявит первоначальный интерес. Видимо, из-за этого входного барьера Дэвид Рэндалл писал в книге «Универсальный журналист»: «Те, кто достиг такого уровня, что им дали право вести колонку, либо не нуждаются в советах, либо обладают (или вскоре приобретут) таким „Я“, которое не даст им принять ни один совет». Хотя почти во всем остальном, что Рэндалл изложил в этой книжке, я согласен, тут он не прав. Ведь чтобы платить продолжали, по нынешним временам надо, чтобы колонки регулярно генерировали хороший трафик; нечастые осечки простят, системное отсутствие просмотров и фейсбучных лайков — нет. Мне кажется, после нескольких лет занятий колумнистикой, последние четыре года — в Интернете, я немного разобрался, что нужно, чтобы колонка «полетела». Достаточно любых двух признаков из нижеследующего списка (а иногда, редко, — и одного).

1) Животрепещущая тема, особенно если удалось одним из первых написать на нее развернутый комментарий. Мне, например, кажется, довелось выпустить (на Forbes.ru) первую в Рунете колонку о пятилетнем приговоре, вынесенном оппозиционеру Алексею Навальному якобы за кражу леса у госпредприятия «Кировлес». Этим процессом тогда интересовались сотни тысяч людей, и колонка собрала больше 2500 лайков на одном только «Фейсбуке», хотя это далеко не лучший мой текст: глядя на него на следующий день, я понимаю, что его надо было иначе структурировать.

2) Искренняя эмоция — такая, на которую не жалко самых сильных слов и за которую не страшно отвечать, потому что горячо веришь в сказанное. В мае 2011 года Владимир Федорин написал на том же Forbes.ru о тогда еще президенте Дмитрии Медведеве:

«Вчера перед журналистами предстал случайно оказавшийся у власти человек с заурядными способностями и плохо подавляемыми позывами к насилию. Комментировать это кривляние — не уважать ни себя, ни читателей. Проект „президент Медведев“ закрыт. Вопрос в том, что делать с этим знанием обществу. У этого вопроса есть конкретные адресаты. В концепт „медведевской оттепели“, или Медведева как меньшего зла по сравнению с Владимиром Путиным, инвестировали многие интеллектуалы с безупречной репутацией — от Александра Аузана до Эллы Памфиловой и Сергея Гуриева. Сегодня очевидно, что все попытки просветить взрослого мужчину, занимающего пост президента России, не привели ни к чему. Под говорильню о модернизации страна продолжала деградировать. Участвуя в кремлевских форумах, рабочих группах, „лучшие люди России“ легитимизировали режим, создавая ему прикрытие на Западе и в среде либеральной интеллигенции. Тем временем подчиненные президента или подчиненные его подчиненных как ни в чем не бывало продолжали убивать, воровать, душить оппозицию… Президентство Медведева подошло к концу. Его репутационный капитал („Четыре И“, „Свобода лучше, чем несвобода“, „Вперед, Россия“) полностью растрачен. Интеллектуалам, которым он делал авансы, пора определяться. Сколько можно разговаривать с преступниками и теми, кто этих преступников покрывает. С каждым разом входить в совет нечестивых без ущерба для собственной репутации все труднее. Хорошо, в первый раз вы не знали, что приглашение на круглый стол в Кремль прислали наперсточники. Но почему вы пошли туда и во второй раз, и в третий? Может, вы тоже в доле?»