Книга Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

Речь архимандрита была очень коротка, и государь с духовенством и боярами вступил в храм.

– Царю небесный! – кричала старуха, не вставая с колен во время речи Сильвестровой и обратив глаза и руки к собору. – Царю небесный! Ущедри сердце царя нашего милостью, да помилует детей моих, яко Ты миловал врагов Своих!

В это время подходила к собору государыня-родительница Татьяна Михайловна, Марья и Марфа Алексеевны и некоторые сановники. Нельзя было идти дальше. Старуха на тесной мощеной дорожке, по которой только и можно было пройти свободно, продолжала громко молиться. Вдохновенная горем, она походила на юродивую; народ со страхом глядел на нее. Глубокая печаль и сумасшествие – соседи; и часто, не лишаясь рассудка, человек в глубокой печали говорит несвязно.

Старушка уселась на мощеной дорожке, глаза осушило сердечное пламя. Она поглядела на толпу и улыбнулась… Улыбнулась, и все отворотились. Стало страшно.

– Пошли молиться! – сказала Лихончиха, обратясь к толпе. – Чего зеваете? Пошли молиться, а не то и вам придется на старости сидеть на голой плите и плакаться за детей ваших! И я ли не молилась?.. Сергий Радонежский, чудотворец и заступник наш! – возвысив голос, кричала старуха. – Поведай государю, как я каждый раз, что подаст мне Бог сына, приходила пешком из Москвы к честным мощам твоим, и каждый раз от достатка все, что можно было, все несла к тебе! И о чем я молилась, ты знаешь, чудотворец!.. Скажи государю.

В это время немецкая стража подошла к несчастной оттащить ее с дорожки.

– Не тронь, немец! Спроси у меня, каково сердцу, когда от него детей отрывают. А государь не отец, что ли?

– Да пропусти государыню! – толковал ей капитан.

Лихончиха не понимала и страшно вопила:

– Не тронь, не тронь, государю нажалуюсь!

– Оставьте ее!.. – сказал государь, выходя с Гордоном из собора. – Скажи мне, что могу тебе я сделать доброго, и отпусти меня к обедне.

– Отдай детей, государь!

– Не могу! Они – злодеи. По мне, пожалуй! Я и так простил их и за них же пришел молиться, да отпустит им Господь грехи и не лишит царствия небесного… Не могу. Бог может все, а я не могу. И Бог меня поставил царем на то, чтобы в земном царстве Его жила справедливость. А от прихоти ни казнить, ни миловать не смею.

– Батюшка государь, за милость Господь не откажет. Всех трех детей бояре осудили. Злодеи они, и жизни не хватит ни их, ни моей смертный грех выплакать и постом и молитвой очиститься перед Богом и людьми! Да взгляни, государь, на мою беспомощную старость! Много ли мне на этом свете маяться? Милостыни просить не умею, а погляди на руки: не до работы. А умирать придется, что собаке в мороз, на чистом поле. Некому глаз закрыть, некому честной земле предать… Батюшка государь, помилуй!

Государь обнаруживал нетерпение. Наконец, приняв грозный вид, сказал:

– Слушай, старуха. Пеняй на себя. Когда бы измолоду детей в страхе Божьем держала да добру учила, не дожила бы до стыда и горя.

Старуха до той поры сидела, не могла от слабости подняться. Но упрек одушевил ее. Собрав последние силы, Лихончиха встала, подошла к государю и, сложив руки на груди, сказала тихо:

– Напраслина, государь! У меня на дому дурного слова дети не слыхали. Как умер отец, я их пуще глаза берегла от всякого зла. В церковь водила, на дом дьячок ходил, грамоте учил, поученья из книг читал; и по всей слободе дети мои указкой были. Вырастила; старшему по осьмнадцатому, младшему по шестнадцатому годку пошло. Полно баловать, сказала я, пора Богу и государю служить… Оделась, одела детей, да в то же утро и повела их в приказ. Всех троих в стрельцы отдала! «Что ты, Авдотья Петровна, делаешь? – говорили соседи. – Таких добрых детей, да еще и всех трех, в стрельцы отдала!» На то я их добру и учила, чтобы они на царскую службу были годны, говорила я и Бога благодарила, что помог так детей поставить и государям угодить. Так не я уж виновата, что в стрельцах испортились; не у меня под началом души их грехом погубили. Отдай их, государь, матери, вместе каяться будем… Государь, помилуй!

И старуха упала и обвила руками ноги царские.

– Ну, что делать! – со вздохом сказал государь. – Господи, прости моему прегрешению!.. Всех не могу простить. Выбери себе одного, возьми и ступай с Богом… Гордон, отпусти с нею того сына, которого она выберет.

Государь возвратился в церковь. Старуха лежала без чувств. Немецкие ратники понесли ее к ограде. За ними задумчиво шел Гордон.

5

– Что, Порох? – гремя цепями, сказал Семен Лихонец. – Я маленько вздремнул. Звонили на «Достойную»?

– Не мешай, Сова, дай «Верую» окончить, – отвечал Алексей, младший Лихонец.

И молчание воцарилось, изредка возвышался шепот молитвы, и то скоро затих.

– Надо быть, сегодня праздник какой; целый день служат. Так, знаешь, непокойно, когда другие молятся!

– Молись и ты, Сова.

– Легко сказать! Недаром Совой прозвали: целую ночь не вздремнул, было время намолиться…

– И я тоже! – сказали другие два брата.

– Да и не так оно легко и заснуть, коли под ногами вода, а железо в бока лезет. Ох! Хоть бы выспаться перед смертью.

– Нет, Вьюн! По мне, так покушать. Спать и без того выспишься, жаль только, что врознь с головой.

– Далеко не отскочит, не стрелецкой рукой снимать будут, – отвечал Сергей, прозванный стрельцами Вьюн.

– А слушали, братцы, – сказал Алексей, – как дьяк заикался, когда читал поименный розыск?

– Как же не слышать! Да меня, знаешь, зависть брала. Чай, этот дьяк перед тем быка проглотил: знай, облизывался.

– А уж правду сказать, мы-то им диво показали; на нас только и смотрели.

– Да чего трусить! А уж розыск прочли и сказали, что Лихонцам только головы прочь, так я и рукой махнул и не удержался, громко сказал: «Ну, коли только, то спасибо», и на́большему боярину в пояс поклонился.

Изверги! Они смеялись, они шутили перед смертью, когда уж пришли к ней на очную ставку и, может быть, одно мгновение осталось до последней улыбки. И для них бежала бедная старуха из Москвы в Троицу, боясь опоздать, расспрашивая в каждой деревушке: «Что? У Троицы еще ничего не было?» И за них она молила так настойчиво государя!.. Нет, не за них, за детей родных молила Авдотья Петровна, в душе проклиная преступников и преступление.

– Слышь, Порох, есть несут! Издали чую.

И в самом деле, люди приближались к железной двери. Ключ щелкнул, двери не отворялись…

– Не могу, не могу! Дай, боярин, схожу к государю, авось всех троих помилует!

Гордон улыбнулся и, качая головой, промолвил:

– Нет, больше никакая милость ни есть. Я и на эту не имел никакую надежду. Пойдем, время дорого…

– Постой, постой, не отворяй! Одного обрадую, двух убью. Дай с духом собраться.