Книга Двенадцать поэтов 1812 года - Дмитрий Шеваров

* * *

…По вечерам Николай Иванович допоздна сидел над переводом «Илиады». Драматические события начала XIX века пробудили в русских людях огромный интерес к «Илиаде» (его можно сравнить лишь с тем, как жадно читали «Войну и мир» во время Великой Отечественной).

Еще за пять лет до вторжения Наполеона Гнедич перевел пять песен «Илиады» александрийским стихом с рифмами, продолжая труд Ермила Кострова. Песни печатались отдельно. О их популярности свидетельствует письмо Гнедича Батюшкову от 2 сентября 1810 года: «В один из моих приездов в город Ахтырку по делам судебным, остановяся на квартире, заночевал. В пятом часу утра за стеною комнаты слышу я тоны декламации; вообрази мое удивление и радость: в Ахтырке найти человека декламирующего, — стало быть, имеющего о чем-нибудь понятие! Вслушиваюсь в слова: „Как боги, ветр послав, пловцов возвеселяют“ — стихи моей „Илиады“! Я был в… ты сам вообразишь, в чем я был…»[126]

Весной 1811 года Гнедич выступает с чтением «Илиады» в гостиных Петербурга, срывая цветы первой славы. «Старик Гомер довел старика Строганова[127] до того, что он кидался мне на шею, — пишет Гнедич Батюшкову, — графиня Строганова молодая прогнала графа Мейстера, который начал было читать по-французски то место, которое читал я им в своем переводе… Здесь кружатся головы, или это действие моды, или афинская звезда взошла над нашею страною»[128].

Ради перевода Гомера Гнедич оставил службу писца в департаменте. Батюшков был восхищен поступком друга: «Ты не хотел потерять свободы и предпочел деньгам нищету и Гомера…»

Однако еще осенью 1809 года Гнедич получил пособие на совершение перевода — пенсию в тысячу рублей годовых, которую выхлопотал ему князь Гагарин у великой княгини Екатерины Павловны. Современному читателю такая сумма может показаться небольшой, но в то время именно таковым было жалованье полковника пешего гвардейского полка. Кроме того, в окружении Гнедича такая помощь от царственной особы справедливо расценивалась как выражение заинтересованности государства в «русской» «Илиаде».

Пожалуй, первым, кто обратил внимание на злободневность «Илиады», был Михаил Никитич Муравьев. Это он увлек Гомером юного Гнедича. Николай Иванович с благодарностью помнил об этом. При издании своего перевода в 1829 году он писал в предисловии: «Для дополнения понятий о Гомере едва ли найдет читатель, даже на языках иностранных, что-либо лучшее и столь верное, как мысли о нем Муравьева, писателя, который так хорошо был знаком с древними и в творениях своих оставил прекрасную душу и богатые плоды познаний…» В том же предисловии Гнедич прямо цитирует Муравьева: «Двадцать столетий протекло по лицу земли, — говорит почтенный Муравьев, — а я нахожу, что самые сокровеннейшие чувствования сердца моего столь же живы в творениях Гомера, как будто происходят во мне самом».

Батюшков вслед за Муравьевым горячо поддерживал работу Гнедича над «Илиадой». Масштаб и предмет творческих деяний всегда были очень важны для него. А тут — Гомер! «Чем ты занят? Переводишь ли Гомера? А я его ныне перечитываю и завидую тебе, завидую тому, что у тебя есть вечная пища!»

Сам же Батюшков был увлечен Гомером еще до встречи с Михаилом Никитичем Муравьевым. Для него это был родной, домашний писатель, к которому он возвращался всю жизнь. Гомера очень любил отец Батюшкова, Николай Львович. Однажды он писал сыну: «Надобно уметь сносить с терпением возлагаемое Святым Провидением… но что же делать. Надобно почаще читать сии Гомеровы стихи:

Мы листвиям древес подобны бытием. Одни из них падут от ветра сотрясенны. Другие вместо их явятся возрожденны, Когда весна живит подсолнечну собой. Так мы: один умрет, рождается другой…»[129]

Николай Львович цитирует здесь перевод Ермила Кострова, но чаще всего эпос Гомера читали на французском языке.

6 августа 1812 года Николай Львович просит сына прислать «на французском „Илиаду“ и „Одиссею“… Я, прочтя, в целости к тебе возвращу… Не позабудь о „Илиаде“ и „Одиссее“ Битобе[130]: ты много меня тем утешишь…»[131]

Тогда же, 6 августа, Ростопчин писал из Москвы министру полиции Балашову: «Третьего дня здесь нашло уныние, когда узнали, что в крепости, банках и Эрмитаже укладывают по секрету вещи, для отправления в Ярославль… из сего и заключают, что опасность для С.-Петербурга велика…»[132]

В эти же дни в столице выходит свежий номер «Санкт-Петербургского вестника», где публикуется сцена из трагедии Шекспира «Троил» в переводе Гнедича. В обстановке крайнего недостатка информации о происходящем на войне Шекспир в переводе Гнедича воспринимался как актуальная публицистика. Когда шекспировский Одиссей на военном совете ахейцев говорит, что главная причина неудач в войне с Троей — разброд и шатания среди военачальников, читатель тут же вспоминал о Барклае де Толли и Багратионе, о их бурном и трагическом конфликте.

* * *

После утомительной работы в библиотеке по отбору книг для эвакуации Гнедич поднимался в свою квартиру и до глубокой ночи сидел над «Илиадой». Тогда он искал русские названия для древнегреческого оружия.

Позднее Гнедич так рассказывал об этом этапе работы: «Позволил себе вольности… употребляемые Гомером; оружия однородные, например: копье, пика, дрот, дротик, γκος, δόρυ, βέλος, κόντιον, или меч, сабля, нож, φάυγανον, ξίφος, μχαίρα, он употребляет, иногда в том же стихе, одно за другое, может быть для меры, может быть по своенравию; я желал сохранить и своенравия Гомера…»

Главным консультантом по древнегреческому оружию (как и по многим другим вопросам) стал для переводчика Оленин. «Не могу не свидетельствовать благодарности А. Н. Оленину, — писал потом Гнедич в предисловии к первому изданию перевода „Илиады“, — как вообще за участие, какое принимал он в труде моем, так и за снисхождение, с каким сей просвещенный любитель древностей, похищая свободные минуты от своих многих занятий, предлагал мне изъяснения, касающиеся до греческих оружий…»