Книга Жизнь Марии Медичи - Элен Фисель

Но каким бы прекрасным ни был замок, для Марии это была ссылка…

Королева-мать отправилась в ссылку 4 мая 1617 года. Как написал потом в своих «Мемуарах» кардинал де Ришелье, она «покинула Париж, чтобы снова быть запертой в другом месте, хотя и более просторном, чем то, которое она занимала в столице»145.

Все утро того печального дня ей наносили визиты. Сторонники королевы-матери жалели ее, многие (в основном женщины) плакали, и эти слезы были красноречивее любых слов.

После завтрака Мария закрылась в своих покоях с самыми близкими людьми – Франсуа де Боном (герцогом Ледигюйером, маршалом Франции), герцогиней д’Эльбёф, графом Луи де Марильяком (будущим маршалом Франции) и Франсуа де Бассомпьером.

– Что король? – спросила Мария Медичи у Бассомпьера.

– Он все о чем-то шепчется со своим дрессировщиком птиц, и вид у него вполне счастливый.

– Счастливый? Но, может быть, он поменял свое мнение? Может быть, он вышел из-под влияния этого ничтоженства? Ох! Если бы так и было, как бы я отблагодарила вас всех, мои верные друзья!

– Наш король – добрый человек, и я не верю, что он может забыть все то, что вы сделали для него, – сказал Луи де Марильяк.

– Да услышит Бог ваши слова, граф.

– И Он нас услышит! – воскликнул Франсуа де Бон.

В этот момент объявили о приходе Людовика.

Зная о том, что Мария хочет остаться с сыном наедине, придворные поспешили уйти.

Увидев короля (он, кстати, пришел не один, а в сопровождении своего фаворита), Мария зарыдала. Для нее это было необычно – ведь она была скупой на проявления чувств. Справившись с собой, она произнесла:

– Сын мой, нежная забота, которую я проявляла о вас, пока вы были совсем ребенком, трудности, которые я преодолевала, чтобы сохранить ваше государство, оправдывают меня перед Богом и людьми и свидетельствуют, что у меня не было иной цели, кроме соблюдения ваших собственных интересов. Я не раз просила вас принять на себя заботу о государстве, но вы сами настаивали на том, тобы я продолжала править. Я повиновалась исключительно из уважения к вашей воле, а также потому, что было бы низостью оставить вас в беде. Если вы считаете, что я недостойна места, куда могла бы с почетом удалиться, вы все равно не сможете отрицать, что я всегда стремилась обрести покой лишь в вашем сердце и славе своих дел. Я знаю, что мои враги превратно истолковали вам мои намерения и мысли; однако дай Бог, чтобы после того, как они воспользуются вашим малолетством, чтобы изгнать меня, они не постарались причинить вам зло. Только бы они не тронули вас… Что же касается меня, то я охотно забуду, что они сделали…

Слушая мать, Людовик молча кивал, но потом, наученный герцогом де Люинем, в который раз сказал, что как добрый сын будет уважать мать и впредь, но править государством отныне станет сам.

– Если мое присутствие в делах государства стало для вас таким непереносимым, хорошо, я обещаю не появляться больше на заседаниях Совета! – еще громче зарыдала Мария.

Людовика эта сцена стала утомлять. Мария говорила с сильным итальянским акцентом, резавшим слух. Ища поддержки, он бросил взгляд на герцога де Люиня. Тот кивнул, и этого было достаточно. Решение о ссылке в Блуа обжалованию не подлежало.

– Но умоляю вас, – крикнула Мария, – я не переживу разлуку, ведь я так люблю вас! Люблю больше всего на свете!!!

Людовик, не знавший материнской ласки, горько усмехнулся. В словах Марии не было ни толики правды. В возрасте одного месяца Людовик был отправлен в Сен-Жермен-ан-Ле, на попечение кормилицы, и только когда ему исполнилось полгода, мать впервые соизволила обратить на него внимание. Как пишет историк Франсуа Блюш, она «открыто проявляла свою благосклонность к младшему сыну Гастону»146. Недостаток материнской любви (а вернее, ее полное отсутствие) сказался на психике Людовика. Начиная с отроческих лет, его влекло исключительно к мужчинам, и одна только мысль о пусть даже невинном физическом контакте с женщиной вызывала у него отвращение.

Когда Мария бросилась вперед, выказывая желание в последний раз обнять сына, Людовик ловко увернулся и отошел к двери. Говорить больше было не о чем.

И все же Мария не могла позволить сыну уйти просто так.

– Мой бедный сын, – гневно сказала она, – вы еще слишком молоды, и моим врагам удалось завлечь вас в свои сети! Вам не стыдно так обойтись со своей матерью! Это позор! Позор перед людьми и перед Богом! Что же, давайте, добивайте меня! Я поеду в вашу ссылку! Возможно, для меня это последнее путешествие… Прощайте, мой сын, и на пагубном пути, на который вас толкнули, постарайтесь не забывать, что я – ваша мать, и я ношу великое имя Медичи!

Когда Людовик ушел, Мария насухо вытерла слезы и вышла к ждавшим ее людям.

– Если мои поступки не понравились королю, моему сыну, то я уверена, что очень скоро он поймет, что они были направлены на его же благо, – произнесла она.

Потом она заговорила о том, что жалеет Кончино Кончини, и в этот раз ее слова были искренними. Также она заверила всех, что ее отъезд – это вовсе не ссылка, что она сама давно хотела удалиться от дел. Понятно, мало кто этому поверил, но все сделали вид, что именно так все и обстоит.

Садясь в приготовленную для нее карету, Мария сказала:

– Не хочу, чтобы мой народ видел во мне униженную женщину. Я все-таки королева!..

После этого она отправилась в путь.

Ее кортеж выглядел достойно – никто бы и не подумал, что она едет в ссылку. Падкие до зрелищ парижане махали и кричали что-то приветственное. Мария была удовлетворена.

– Это же почти триумф! – сказала она сопровождавшей ее фрейлине.

Прощаясь с придворными, она не показывала каких-либо внешних признаков сожаления. Почему? Это объясняли по-разному. Одни тем, что королева-мать была потрясена обрушившимся на нее ударом; другие – свойством нации, к которой она принадлежала; третьи – силой ее ума и характера. Некоторые утверждали, будто Мария была сама бесчувственность, а герцог де Люинь, например, счел, что пламя мести сожгло ее сердце до такой степени, что вытеснило чувство жалости к самой себе.

Вместе с королевой-матерью в Блуа поехали ее дочери, Кристина и Генриетта-Мария. Первой было одиннадцать лет, второй – неполных восемь.

Кардинал де Ришельё впоследствии в своих «Мемуарах» описывал сцену отъезда Марии Медичи несколько иначе:

«Она вышла из Лувра, одетая просто и в сопровождении всех своих слуг, с печатью грусти на лицах; и не было никого, кого бы эта скорбь, сродни похоронной, не потрясла бы. Видеть государыню, незадолго до этого полновластно правившую большим королевством, оставившей трон и следующей среди бела дня – а не ночью, когда темнота могла бы скрыть ее несчастье, – через толпу, на виду у всего народа, через сердце ее столицы, было поистине удивительно. Однако отвращение, испытываемое народом к ее правлению, было столь стойким, что в толпе даже слышались непочтительные слова, и это было солью для ее душевных ран»147.