Книга Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера 1919-1920 - Хадлстон Уильямсон

Несмотря на обстрел, я начинал радоваться, как вдруг по неизвестной причине, уже добившись двух прямых попаданий в поезд и намертво остановив его, товарищ рядом со мной на козлах вдруг сменил бризантные снаряды, которые снесли бы вражеский поезд с рельсов, на шрапнель, совершенно бесполезную даже против тонкой брони вагонов. Он терял ценный шанс нанести какое-нибудь серьезное повреждение, и я бурно запротестовал.

– Ради бога, только не шрапнель! – кричал я.

Но бесполезно. Я замечал, что он мрачнел при моем постоянном вмешательстве, особенно когда я пытался поторопить его с отданием приказов, и я удивлялся, что бы сказали хорошо известные инструкторы в артиллерийской школе в Ларкхилле в Англии при виде британского канонира, стоящего на козлах древней четырехколесной коляски с парой лошадей под палящим солнцем посреди русских степей и старающегося подбить бронепоезд – на мгновение застывший и совсем беспомощный – с помощью таблицы дальностей и шрапнели! Однако это было русское, не мое орудие, но наши совместные попытки, по крайней мере, заставили врага замолчать, причинив повреждение в паровозе и передней орудийной башне.

Я сделал последнюю попытку.

– Попробуйте бризантные снаряды, – сказал я.

– Мы предпочитаем шрапнель, – ответил русский.

– Это будет бесполезно.

– Так мы сможем перебить паровозную команду.

– К черту команду! Мы можем раскрошить весь поезд и захватить много всего – команду, солдат, чего угодно! Сейчас как раз время нокаутировать его, пока он неисправен!

В конце концов мне удалось убедить русского, и тут появился один из его унтер-офицеров на коне и начал ему что-то кричать. Младший офицер бросил в мою сторону мимолетный торжествующий взгляд, а потом снова повернулся к унтеру. Его бледное лицо помрачнело, и он снова затараторил на русском.

– Господин майор, – произнес русский командир, обращаясь ко мне, – наш небольшой запас снарядов кончился. Не осталось ни одного снаряда!

Я был готов взорваться от негодования, но канониры, похоже, снова стали с раздражением подумывать о том, как бы поспать, и некоторые из них уже устраивались на земле. Похоже, я ничего не мог поделать с ними, так что я одолжил лошадь и во весь опор помчался на поиски Сакса, чтобы выпросить у него снарядов или ввести в бой еще одну батарею и прикончить бронепоезд. Неожиданно наткнувшись на него, я потащил его к месту, откуда можно было видеть застывший без движения поезд, который сейчас вел лишь пулеметный огонь по нашей пехоте, находившейся вдали от него – их снаряды, вероятно, тоже израсходованы! – а в это время специалисты трудились над паровозом, стараясь отремонтировать его и привести в движение.

– Нам необходимо ввести в бой гаубицы калибра 4,5 и уничтожить его! – заявил я.

Он весело рассмеялся.

– О нет! – радостно ответил он. – В этом нет необходимости. С поездом уже покончено. Сейчас наша пехота возьмет его!

Я не согласился с ним, и действительно через какую-то четверть часа над отдаленным поездом появился дым, и медленно и бесшумно он ушел, не получив в свою сторону ни единого выстрела, который мог бы помешать его отходу. Я был вне себя от ярости.

Состоялась небольшая, но волнующая и истеричная дуэль, и добиться столь многих попаданий, равно как и найти правильное удаление и прицел, сделав не более 50 выстрелов с такими жутко неумелыми артиллеристами, – это, невзирая на мое бешенство, было на самом деле вполне удовлетворительно. Вражеские удары по нашим войскам были уж слишком хорошо нацелены, чтобы оказаться приятными, а артиллеристы бронепоездов обеих сторон всегда целились в людей. Однако вражеская шрапнель взрывалась слишком высоко, а бризантные снаряды красных, если взрывались далее 20 ярдов от вас, были не очень опасны, поскольку из-за своей ошибочной конструкции они не взрывались, а раскалывались на мелкие куски. Однако совершенно необычна была ситуация с русскими солдатами, которые куда больше тревожились о своем сне, чем о боевых действиях.

Ответный огонь вражеского бронепоезда был главным образом направлен против нашей пехоты, и немногие снаряды, прилетевшие в нашем направлении, были совсем неэффективны, а ведь будь вражеские канониры точнее, они легко могли вывести нас из строя. А я сидел на козлах старой повозки посреди кукурузного поля, которая была замаскирована снопами, но над ней все еще развевался бело-сине-красный флаг. Это было в самом деле нелепо – отдавало какой-то оперой-буфф, – хотя фактически ситуация была куда более грозной, чем я представлял, и стала бы катастрофической, если бы врагу пришло в голову проявить инициативу и двинуться на нашу пехоту.

Похоже, артиллеристы сочли, что сегодня они достаточно потрудились. Я присоединился к командиру передовой роты главных сил пехоты, которая должна была продвигаться вперед, но пока мы ожидали на самом краю деревни, большевистская батарея, должно быть стрелявшая на пределе удаления, начала вести поиск и уничтожение колеи, по которой нам предстояло продвигаться. Поэтому пока рядом рвались снаряды, швыряя в воздух камни и куски земли и мимо нас неслась всякая дрянь, мы уселись за стеной маленького двора, чтобы пообедать. Я в мыслях вернулся к временам войны «стенка на стенку» сентября 1914 г., и мои сотоварищи почти напоминали мне офицеров британского батальона, с которыми я занимался выполнением небольших обязанностей по связи.

Огонь скоро ослабел, и мы опять ринулись сквозь деревню, где я нашел Холмена на самой передовой позиции с авангардом, возвышающимся над всеми и находившимся в совершенном восторге. Несмотря на мелкие задержки в пути, колонна ни разу надолго не останавливалась и не была вынуждена развернуться, но нам еще предстояло немало пройти, чтобы выполнить поставленные на сегодня задачи. Опять в бой вступили батареи, обстреливая всякую появлявшуюся на виду цель, а также прикрывая наступление нашей пехоты, но нам удавалось продвигаться без помех, если не считать редких обстрелов наших конных разведчиков.

Примерно в 4 часа дня мы оказались на подходе к небольшой деревушке в двух милях от Селещины, и по какой-то причине, которую я так и не выяснил, вся колонна вдруг перешла на рысь, и скоро мы на полном галопе ворвались на главную улицу. Колеса повозок поднимали жуткую пыль, заставляя кур и рогатый скот метаться между домами, и сквозь пыль я различал испуганные лица женщин. Потом сквозь бодрящий звон и лязг боевого снаряжения и выкрики солдат я расслышал легкий смех местных жителей, которые вдруг замолкли при виде проходившей мимо подводы. На ней было разорванное тело человека, руки которого были раскинуты в стороны, голова подскакивала вверх и вниз на досках, лицо было изуродовано ударом сабли, щека свисала там, где была рассечена ударом кривого лезвия.

Мы с Холменом подключились к передовому охранению и шли с ним, пока станция, к которой мы направлялись, не стала отчетливо видна примерно в миле от нас. Велась беспорядочная стрельба, но было похоже, что вражеский арьергард не особо стремился вступать в бой, и наши солдаты рвались вперед.

День был жаркий, и все мы очень устали, особенно русские офицеры, которые всегда выглядели усталыми, и уже раскладывали одеяла в своих телегах, но я ускакал на левый фланг, чтобы разведать местность. Меня также интересовала железнодорожная линия, и я собирался осмотреть и ее, как вдруг заметил большевистский бронепоезд, стоявший совершенно неподвижно всего лишь в 700 ярдах, очевидно, в позиции для ведения продольного огня, когда весь авангард пройдет мимо этого места. Однако красные, должно быть, тоже были сонными, потому что меня так и не заметили, и я пришпорил свою лошадь, развернулся и ринулся назад к Холмену. Показав ему и русскому командиру на поезд, я уговорил русских развернуть отряд в боевой порядок справа и отвести людей в укрытие.