Книга Убийство царской семьи - Николай Соколов

Учился Борис Соловьев некоторое время в Киевской гимназии, но не окончил ее будто бы по слабости здоровья. После этого он, по его словам, стал готовиться к поступлению в духовную семинарию, так как-де с детства был проникнут «религиозными» стремлениями.

В 1914 году он солдат 137-го Нежинского пехотного полка. В 1915 году он в тылу: во 2-й Ораниенбаумской школе прапорщиков, каковую и кончил, а затем, по его словам, кончил еще офицерскую стрелковую школу, не возвращаясь больше на фронт.

С 1915 года – он член распутинского кружка.

С первых же дней смуты Соловьев – в Государственной Думе.

Он объяснил это простой случайностью: «26 или 27 февраля (старого стиля), когда, собственно, еще не было революции, а был просто бунт, я был схвачен как офицер на одной из улиц Петрограда солдатами и приведен в Государственную Думу».

Так ли это?

За Соловьевым вел наблюдение во Владивостоке поручик Логинов. Он в этих целях близко сошелся с Соловьевым и пользовался его доверием.

Логинов39 показал, что Соловьев был одним из вожаков революционного движения среди солдат и сам привел их к зданию Государственной Думы.

Где правда? Его, офицера, «притащили» мятежные солдаты в Думу, или он, мятежный офицер, сам привел солдат к Думе?

Правду говорит Логинов, лжет Соловьев.

Одним из первых полков, взбунтовавшихся в дни смуты, был 2-й пулеметный полк. Соловьев был офицером в составе этого полка в дни смуты. Вместе с полком он и пришел к Думе.

Этим роль его не ограничилась. Он играл более активную роль.

Как известно, комитет Государственной Думы, возглавивший революционное движение, возник 12 марта. В этот же самый день образовалась Военная комиссия этого комитета – первый революционный штаб.

С первого же момента Соловьев был назначен «обер-офицером для поручений и адъютантом» председателя Военной комиссии.

Логинов показывает, что революционная роль Соловьева и этим не ограничилась: он тогда же организовал истребление кадров полиции в Петрограде.

Не пойду так далеко, но нет сомнения: такое назначение мог получить только офицер-мятежник.

Эта Военная комиссия с первого же момента была большевистской по духу и враждебной Временному правительству. В ней главная роль принадлежала генералу Потапову, ныне одному из большевистских генералов40.

Первый председатель комиссии Энгельгард говорит о ней на следствии: «Комиссия при ее стремлении расширить свою компетенцию была учреждением, тормозившим правильное функционирование военного министерства. Она пыталась расширить свою деятельность не только за счет военного министерства, но, например, и за счет командующего войсками Петроградского военного округа. Корнилов, например, просил меня однажды съездить в эту комиссию и повлиять там на кого следовало в этом направлении».

О генерале Потапове даже Керенский показывает: «Мы на него смотрели как на человека весьма неуравновешенного, вряд ли нормального вполне. Он был склонен к демагогическим приемам».

В 1918 году Потапов оказался на территории адмирала Колчака, откуда он был выслан в Японию за его большевистскую деятельность.

В дневнике Соловьева41 за этот год написано: «Интеллигентных людей немного – искать приходится, а единомышленников и не найти. Генерал Потапов уехал в Японию, к моему великому сожалению».

Я предложил Соловьеву объяснить мне, почему он, случайно попав в Думу, не ушел оттуда при первой же возможности.

Он отвечал: «Вы спрашиваете меня, почему так вышло. Потому что я, получив воспитание в консервативно-патриархальной среде, никогда не интересовался и никогда не занимался никакой политикой, будучи проникнут с детства религиозными началами, занимавшими меня почти всецело. Все кругом опрокидывалось, рушилась Святая Святых. Хотелось не молчать, протестовать, но что же можно было сделать? Не «тащили» больше никуда из Думы, куда меня притащили солдаты, вот и сидел».

Я просил его объяснить мне, как можно совместить в себе консерватора патриархальной среды и офицера-мятежника. Ответом мне было молчание.

В августе месяце 1917 года, когда царская семья была уже в Тобольске, Соловьев едет туда и пытается проникнуть к епископу Гермогену, установившему добрые отношения с семьей.

Это ему не удается.

5 октября 1917 года он женится на дочери Распутина Матрене и снова едет в Сибирь. Семья покойного Распутина проживала в с. Покровском Тобольской губернии. Соловьев поселился не с ней, а в Тюмени, узловом пункте, которого нельзя миновать едущим в Тобольск. Он жил здесь под именем Станислава Корженевского.

Я спрашивал Соловьева, как же объяснить его роль в дни смуты и близость к Распутину.

Он много говорил мне о запросах человеческого духа. В чрезвычайно светлых тонах рисовал он на следствии личность Распутина, а себя самого как моралиста и глубоко религиозного человека.

Но моральный облик Соловьева его жена в своем «дневнике»42 рисует так:

27 января 1918 года: «Очень часто любит немножко прибавить; мне это не нравится, но перевоспитать человека трудно. Я люблю людей правдивых – это для меня главное. Правда – солнце яркое».

13 февраля того же года: «Решила ни на грош не верить Боре. Он мне все врет, как не стыдно! вот низость-то для мужчины – врать; по моему, такому мужчине и руки не надо подавать, а я еще его жена. Надо его от этого отучивать, но как? Раз его с малых лет не воспитали и не научили. Он мне много говорил неправд… Буду надеяться, что Господь его исправит, хотя и существует пословица «горбатого одна могила исправит».

30 сентября того же года: «Не знаю, что писать, с чего начать, так много было разных происшествий, что передать трудно и думать, и писать обо всем. Только одно могу написать и сказать, что Боря – страшный хвастун».

Религиозные стремления своего мужа Соловьева в том же дневнике изображает нам так:

22 апреля 1918 года: «Вот и дождались Христову Пасху: к заутрене не ходили – проспали, и досадно страшно; была у обедни одна, Боря не пошел, спал».

25 декабря того же года: «Была утром в церкви; Боря проспал».

Я спрашивал Соловьева, на чем основан его брак с дочерью Распутина. Он ответил мне, что он женился по любви. То же показала и она.

Но вот что читаем мы в дневнике его жены:

27 января 1918 года: «Вот я не думала, что будет скучно без Бори, но ошиблась… Оказывается, я его люблю».

24 февраля того же года: «Дома был полный скандал, он мне бросил обручальное кольцо и сказал: я ему не жена.

25 февраля того же года: «Чувствую себя ужасно. Со вчерашнего дня перемену слышу в моей совести и не могу так горячо любить Борю; это, конечно, пройдет. Мне тяжело на него смотреть. Мне кажется, что повешено на меня 100 пудов тяжести».