Книга Слеза чемпионки - Ирина Роднина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выступление летом семьдесят четвертого перед Генеральным секретарем на высокогорном катке Медео никакого отношения к спорту не имело. Брежнев приехал с визитом в Казахстан, поскольку там собрали рекордный урожай. Еще одно событие — остановили разрушительный сель, который мог снести Алма-Ату. В первый день его визита устроили грандиозное собрание работников сельского хозяйства с участием руководителей страны и республики. На следующий день Леонида Ильича повезли на Медео. А мы как раз в это время тренировались в Алма-Ате. Причем попали туда не специально, совпало так, что у нас в эти дни проходил там сбор. Жук хотел сбор именно в высокогорье, но мы почему-то тренировались в Алма-Ате, — все равно выше, чем обычно, пусть это и среднегорье. Несколько раз мы действительно поднимались на Медео, но потом спустились в Алма-Ату, потому что когда останавливали сель, что-то сильно засорилось на высокогорном катке.
Что такое Медео? Это футбольное поле, залитое льдом. На нем три хоккейных площадки помещаются. У нас был номер «Неуловимые мстители», который мы на Медео катали как нигде. Мы носились по всему этому полю, потому что публику здесь на лед посадить не могут. Мы с Зайцевым все это футбольное поле обегали легко. На Медео я стала прыгать тройные прыжки. Другой лед — он тебя сам выталкивает.
После чемпионата семидесятого года проходил тур по Европе. Ездили мы по ней, ездили. Наконец, добрались до Гренобля. Выступление начинается только в девять вечера. Когда я выходила кататься, уже было начало первого, а выступала я безо всякого напряга. Сил на то, чтобы толкаться ото льда, в горах требуется в два с половиной раза меньше.
Даже к приезду Брежнева они не могли целиком поле заморозить, застыли только виражи беговой дорожки. Нам сказали: в девять часов утра боевая готовность. С девяти мы сидели в коньках. Часа через два я сказала: «Я хочу: первое — есть, второе — в туалет». Ни встать, ни выйти — ничего нельзя. Хорошо, в туалет выпустили, а кормить у них не предусматривалось. В раздевалке — ничего кроме «Боржоми» и засохших кексов.
Я все время твердила: зачем назначать на девять часов? Четыре часа разницы с Москвой, Генсек человек пожилой, явно он раньше двенадцати не приедет, тем более в горы. Брежнев появился около четырех.
А на Медео каток между двух гор, точнее сопок. Там солнце появляется и начинает палить часов с двенадцати и до четырех. Холодильные установки не могут лед под этим солнцем удержать, он становится мягким. А после четырех солнце за другую горку заваливается, и резко холодает. И вот в самой что ни на есть луже нам выпало кататься. На вираже беговой дорожки. Причем радиста закрыли в радиорубке без права выхода. Ему отдали всю нашу музыку с полным списком, что за чем.
Встречаем Генсека голодные и злые. Букеты лежали на льду под скамейками — вокруг же нет никаких холодильников, чтобы их сохранить. Отчитываться перед Генсеком о спортивной деятельности Казахской ССР полагалось председателю республиканского Спорткомитета, который с девяти зубрил свое выступление с указкой около карты республики.
Но было еще такое, что умирать буду, но не забуду. Полагалось по сценарию дать слово казахской девочке, но чтобы она хорошо говорила по-русски и умела кататься на коньках. Именно она должна была приветствовать Леонида Ильича. Нашли девочку и с ней репетировали все по очереди. «Дорогой Леонид Ильич, спасибо вам за вашу отеческую заботу о нас, спортсменах…» Сколько лет прошло? Тридцать пять? Я до сих пор все ее приветствие помню наизусть. Девочка начинала так: «Дорогой Леонид… — Задумывалась, потом говорила: — Лукич». Все ее поправляли: Ильич… Но когда уже там… надцатый раз она сказала «Лукич», народ начал отползать с головной болью и падать в обморок. Дальше она говорила так: «Спасибо вам, ну это слово я все равно не выговорю, за заботу о нас, спортсменах». С казахскими руководителями спорта случилась самая настоящая истерика.
Когда приехал Брежнев, она, котеночек, цветы ему преподнесла и начала свою речь: «Дорогой Леонид…» И остановилась. Мы сзади с Зайцевым ей: «Ильич». Но главное, Брежнев сам ей подсказывает: «Ильич». Этот рубеж мы, слава богу, прошли. Дальше: «Спасибо вам за вашу…» Мы ей сзади с Зайцевым: «отеческую». В общем, втроем речь сказали.
Дальше ему начали рассказывать, какой чистоты этот лед, какое Медео уникальное сооружение, какой здесь лед быстрый и твердый как гранит. Бедный Леонид Ильич стоит и слышит, с одной стороны, хвалебную песнь про этот буквально стальной лед. А с другой стороны, где он стоял, небольшая ложбиночка, и оттуда слышно только журчание, как в хорошем арыке. Туда этот «гранитный» лед утекает. Брежнев вдруг сам спрашивает: «Как лед?» Все местные хором: «Ой, лед сумасшедший, в мире такого быстрого льда нет!» Он к Жуку: «Ну как лед?» Жук: «Во! Классный лед!» Иллюстрация к «Голому королю». Мне Леонида Ильича даже жалко стало. Наконец он к нам обращается: «Как лед?» Мы с Зайцевым: «О, лед замечательный, Леонид Ильич!» В принципе, лед на Медео действительно замечательный, но не в этот час и не в этот день.
Наконец на вираже беговой дорожки мы с Зайцевым буквально сбацали «Калинку». При том, что по льду растеклась вода и его поверхность стала напоминать терку, на которых раньше белье терли, и ноги у нас так д-д-д-д-д.
Мы все же откатали, выстроились — Горшкова с Шеваловским, еще какие-то ребята, я уже сейчас не помню, кто там был, из местных все, кто катался, стоят перед Генсеком. Он сидит под зонтиком, перед ним стол, а на столе, я помню очень хорошо, фрукты и вода. А когда мы в «Калинке» тряслись под звуки «спать положите вы меня», я смотрю, ему под столом наливают что-то покрепче.
Мы выстроились, Генсек спрашивает: «А вы еще что-нибудь нам покажете?» Это было так трогательно сказано, что мне сразу стало ясно, как человек утомился от поездок и торжественных заседаний. Мы отвечаем: у нас музыки больше нет. Он просит: ну просто что-нибудь покажите. Мы как заводные стали по этому виражу мотаться, показывать всё, что умеем.
Одна из гор была покрыта едва проросшей травкой, с одиноким кустиком. Еще когда мы разминались, я видела, что за кустом прятались две-три головы. Но с приездом Брежнева они исчезли. Когда же кортеж отъезжал, из-за кустика вновь появились те же головы — наверное, снайперы. Другая гора спускалась к нам не пологим обрывом, а чуть ли не вертикальным склоном. Наверху роща. Склон был совершенно коричневый, одна глина. Смотрю, ничего понять не могу: у меня на глазах этот коричневый обрыв вдруг зеленеет. Оказывается, курсанты пограничного училища в зеленых фуражках стали из рощи вниз спускаться.
В детстве я мечтала о белых ботинках, но наша промышленность для маленьких девочек выпускала исключительно бежевые ботиночки. В черных мальчики катались. О, какое это было счастье! Представить себе не можете. Ботинки были мягонькие, особенно верх, это не нынешние жесткие ботинки. Мне казалось, я выгляжу законченной красавицей. Коньки к ним крепились обычные, советские. Они назывались, по-моему, «Экстра».
Если оглянуться на историю фигурного катания, то в течение многих лет ботинки для спортсменов делали высокие. Они до конца шнуровались, и кожа их голенища была, в общем-то, мягкая, поскольку прежде не существовало таких сложных элементов и таких нагрузок на голеностоп, как сейчас. Ведь долгое время прыгали исключительно одинарные прыжки, и даже когда начали прыгать двойные, твердости ботинка вполне хватало, чтобы держать голеностоп. Но сложные элементы, конечно, потребовали жестких ботинок. Правда, эта палка о двух концах. Мы, те, кто учился кататься в мягких ботинках, совершенно по-другому владели коньком. Мягкий ботинок дает возможность лучше чувствовать стопу, а от нее идет то, что мы называем реберность, по сути дела — ощущение лезвия конька. Жесткий ботинок — ты все равно что на горных лыжах. Вероятно, сейчас среди членов технического комитета международной федерации большинство еще помнит то катание, может, поэтому они стали требовать реберного исполнения всяких дорожек. Но в жестких ботинках, если спортсмены начинают гнаться за реберностью, они сразу же теряют скорость. В мягких ботинках мы, не теряя скорости, владели реберным катанием.
