Книга Секрет моей матери - Никола Скотт

Не зная, что ему ответить, я начала читать статью о «Милосердных сестрах». Это было общежитие для незамужних матерей, расположенное на окраине Брайтона. Некоторые из его обитательниц были взрослыми женщинами, другие — подростками, лет шестнадцати-семнадцати. Была среди них четырнадцатилетняя девочка, которую изнасиловали деревенские парни. Ее родители не могли вынести позора, поэтому отправили ее туда. Будущие матери проводили в общежитии несколько недель до родов и еще шесть недель после, а затем отдавали ребенка в приемную семью. В статье был описан день в таком доме — одни и те же обязанности, выполняемые женщинами, ужасная еда. Не было никакой подготовки к родам, медицинский персонал совершенно не пытался помочь матерям справиться со стрессом. Судя по всему, моральная обстановка в доме «Милосердных сестер» оставляла желать лучшего. Одинокие матери, собравшись в небольшие группы, могли иногда прогуляться по городу или сходить в кино. В статье также упоминалось о коробках или узелках с одеждой, которые женщин заставляли собирать для своих детей, и я вспомнила маленький джемпер и шапку с помпоном, которую связала для своего нерожденного ребенка моя мать, ненавидевшая рукоделье.

Хмурясь, я долгое время смотрела на фотографии с изображением величественного особняка, на кровати, стоявшие рядами в спальне, на двух женщин, гулявших в маленьком импровизированном парке.

— А где были в это время твои бабушка и дедушка, я имею в виду, родители твоей матери? — спросил Эндрю.

— Они умерли, когда мама была еще очень молода, — произнесла я, глядя на одну из женщин на снимке. У нее был огромный живот. Она немного напоминала Венетию, хоть и была в старомодном рабочем халате, с шарфом, повязанным вокруг головы. — Она могла отправиться туда по собственной воле, в поисках безопасного места для родов, потому что осталась одна.

— Гм, — задумчиво отозвался Эндрю. — Конечно. А может быть…

Он деликатно замолчал, но я резко спросила:

— Ты намекаешь на моего биологического отца? — И я кивнула в сторону свидетельства о рождении с пустыми колонками.

— И на его родителей. Возможно, они заставили твою маму отдать Фиби?

Глядя на фотографию с изображением кроватей, я пыталась понять, как мою мать могли заставить сделать что-то, чего она не хотела. Может быть, ее заперли в таком здании и час за часом диктовали свою волю: принуждали выполнять работу по дому, шить — она толком не умела ни того, ни другого, и все это в холодные зимние месяцы, декабрь, январь и февраль, которые она так не любила. А потом, после родов, ей приказали отдать ребенка. При мысли о том, что это не было ее сознательным выбором, мое сердце екнуло от внезапно нахлынувшего облегчения. Это означало бы, что на самом деле мама не тыкала пальцем в один из свертков, мечтая их разделить. Что, возможно, она хотела оставить обеих дочерей. Что она нас любила. Но вскоре реальность решительно вернула меня в настоящее, и я покачала головой.

— Не знаю… Ты же был знаком с моей матерью. Неужели она была похожа на человека, который не способен за себя постоять?

Мы оба невольно рассмеялись, но вскоре вновь стали серьезными.

— И она оставила только одну дочь. Если бы маму действительно заставили это сделать, то отняли бы обеих девочек, тебе так не кажется?

Долгое время мы молчали.

— Да, действительно, — наконец произнес Эндрю. — Мне совершенно непонятно, почему так получилось. — Он посмотрел на письма, на желтый блокнот и газетные статьи. — Почему одну из вас отдали, а другую оставили?

— И почему мама не забрала Фиби, когда уже могла это сделать?

Эндрю растерянно покачал головой.

— Не знаю… Ей ведь было всего семнадцать лет. Она была очень молода, почти ребенок. Совсем не такая, какой мы ее знали.

— Да. — Я протянула руку и коснулась фотографии молодой женщины в шарфе, очень жалея о том, что не могу заплакать.

Глава тринадцатая

Мне не терпелось привести мамин кабинет в порядок и сбежать, поэтому, спеша убрать вещи и засовывая несколько папок на верхнюю полку, я чуть не пропустила кое-что и наткнулась на это только потому, что встала на стул, чтобы поправить бумаги, которые упрямо не хотели укладываться рядом с остальными. Это была книга, тоненькая, гораздо меньше карманного формата. Внизу обложка была порвана. Нахмурившись, я потянулась за ней и, взяв в руки, раскрыла и осторожно сдула пыль со страниц. «Избранные стихотворения» Кристины Россетти.

Россетти была одной из любимых поэтесс моей мамы, наряду с Эдной Сент-Винсент Миллей и Луисом Макнисом, и на полке в гостиной хранилось красивое первое издание ее стихов, подарок отца на одну из годовщин. Однако этой маленькой потрепанной книжицы я никогда не видела. Судя по всему, она была частью собрания — на обложке золотым тиснением был выдавлен номер три. Я встала на цыпочки, чтобы внимательнее осмотреть полку, но там было пусто, виднелся лишь квадратик посреди слоя серой пыли, оставшийся в том месте, где лежала книга.

— Эндрю! — Я спрыгнула со стула и села, положив ее на колени.

Между тонкими, как у Библии, страницами притаился крохотный побег розы с двумя распустившимися цветками. На первый взгляд он был невзрачным, однако стоило мне поднести его к свету, и я увидела, что он совершенен, весь, вплоть до миниатюрных шипов на стебле.

Эндрю подошел ко мне, и я протянула ему розу в раскрытой книге, словно дорогой подарок. Он улыбнулся, а затем указал на надпись на форзаце — Констанс Адель Холлоуэй, 1949 год. Я вгляделась в аккуратный старомодный почерк. Всего несколько дней назад я просматривала список имен в тоненькой тетрадке, принадлежавшей моей матери, и ощутила легкий укол ревности из-за того, что Венетия была там, а меня — не было, но теперь я нашлась, привязанная к своей бабушке прочнее, чем могла себе вообразить, закрепленная якорем в собственном океане фамильной истории. Я думала о женщине на снимке, с глазами моей матери и ямочкой на подбородке. Я думала об этой маленькой розе, которая когда-то была жива и продолжала жить — в любви моей матери к розам в ее саду. Листая книжицу и бегло прочитывая отрывки стихов, я пожалела о том, что ни разу не спросила у мамы, почему она назвала меня именно так. Летнее желание. Еще одна весна. Когда я умру. А затем, между Умершей надеждой и Дочерью Евы я нашла несколько записок. Эндрю подошел ближе, когда увидел их и заметил, что пальцы у меня дрожат. В первой было всего несколько фраз, занимавших не более двух третей маленькой карточки.

Хартленд, 20 апреля 1960 года

Нам нужно кое о чем поговорить, и я очень надеюсь, что ты сможешь меня успокоить. Буду ждать твоего письма.

Всего наилучшего,

Г.

«Всего наилучшего». В этих словах крылась какая-то тайна, чувствовалась непосредственность, словно написавший их был достаточно близок с моей матерью и мог не придерживаться формальностей. Я резко вздохнула. Вторая записка была иной — те же квадратные буквы, что и на первой, но более неуклюжие, словно написанные впопыхах.