Книга Владимир Святой - Алексей Карпов

Создание капища было еще и попыткой умилостивить богов, вернуть себе их благорасположение. И не только. Владимир обновлял старые божества — и вместе с ними обновлялся он сам. Покровительствуемый обновленным, украшенным и приобретшим невиданную власть Перуном, Владимир становился как бы иным, новым — уже не тем Владимиром, который совсем недавно взошел в Киев, пролив кровь брата.

Реформа имела еще одно последствие, о котором, впрочем, сам Владимир едва ли когда-нибудь догадывался. Насильно вторгшись в мир языческих божеств, выставив их для всеобщего поклонения у самого своего терема и подчинив своему богу, Владимир заступил ту незримую грань, которая отделяла князя от подвластного ему населения. В мироощущении человека древней Руси князь всегда стоял где-то рядом — но вне, над ним самим, на некой недосягаемой высоте. Теперь же общий для всех культ единого верховного божества в какой-то степени уравновешивал каждого — ибо делал всех одинаково подвластными ему. Реформа Владимира — высшая точка в развитии русского язычества, его апогей. Но в то же время — и его надлом, нарушение общих закономерностей языческого мировоззрения. Наверное, можно сказать и так: языческая реформа князя Владимиpa — даже при ее антихристианской направленности (а может быть, и благодаря этой антихристианской направленности) — оказалась шагом на том пути, который в конце концов привел Владимира к принятию христианства.

О языческих пристрастиях Владимира свидетельствуют не только водруженные им идолы, но и его ставшие знаменитыми пиры. Эти пиры воспеты в летописях, а также в многочисленных былинах, действие которых обычно начинается со «столованья», «почестна пира» у киевского князя «Красна Солнышка» Владимира. Летописи, правда, рассказывают исключительно о пирах Владимира-христианина. Но корни княжеских пиров — языческие.

Совместная трапеза, и прежде всего принятие в пищу мяса жертвенного животного, — это обряд, идущий из глубокой древности. Он имел ритуальный, магический смысл, объединяя и даже породняя участников пиршества между собой, а всех их вместе — с тем божеством, которому приносилась жертва. Со временем связь пира с жертвоприношением стиралась, но не исчезала вовсе — не случайно, наверное, гридница Владимира, в которой он пировал с дружиной, соседствовала с «Перуновым холмом».

Конечно, княжеские пиры устраивали и до, и после Владимира. Но никогда они не получали такого значения, как при этом князе. Свидетельством тому — глубокая народная память, сохранившаяся в народных сказаниях, «старинах».

При Владимире пиры превращаются в своеобразный княжеский совет, прообраз будущей боярской думы. На них «думают» об «устроении земли», о войнах и мирах, вершат суд и расправу. Сюда, к «крылечку переному», приходят «мужики да все киевляне» со своими жалобами и обидами, с просьбами рассудить их, здесь узнают о новостях, происшествиях как в Киеве, так и в других, отдаленных землях, принимают богатырей на княжескую службу. Здесь, наконец, князь чествует свою дружину.

Как и его отец Святослав, Владимир был подлинным «дружинным» князем. Он лелеял и оберегал свою «чадь», стараясь не отказывать ей ни в чем. «Серебром и златом дружины не налезти (то есть не добыть, не найти. — А. К.), а с дружиною добуду себе и серебра, и злата, как добыли дед мой и отец мой!» — так, по преданию, отвечал князь Владимир, услыхав ропот дружины, недовольной тем, что случилось на трапезе им есть деревянными ложками, а не серебряными. И повелел, не медля, исковать серебряные «ложицы» для дружины своей.

Но в то же время именно при Владимире княжеские пиры перестают быть чисто дружинными, замкнутыми. Круг их участников значительно расширяется. Согласно летописи, на пир званы «бояре, и гриди (дружинники. — А. К.), и сотские, и десятские, и нарочитые мужи»; в другом месте: «бояре, и посадники, старейшины по всем градам» и вообще «люди многи». Вторят летописи и былины, называя в числе приглашенных «князей да бояр», «могучих богатырей», но также и «купцов торговых» и даже «мужиков деревенских» (состав участников пиров, разумеется, зависел от того, в какой социальной среде исполнялась былина). Констатируя этот факт, обычно говорят о «демократизме» Владимира. Точнее, наверное, было бы сказать по-другому: Владимир придавал своим пирам (как и всему языческому ритуалу) всеобщий, государственный характер, включал их в систему государственного управления страной. А именно при князе Владимире — мы еще убедимся в этом — начинается процесс слияния двух основных ветвей государственной власти — княжеской и общинно-родовой, основанной на славянском самоуправлении. Потому-то все эти «сотские», «десятские» и вообще «старцы», «старейшины» становятся участниками Владимировых устроений наряду с представителями княжеской власти — боярами и дружиной.

Но, помимо прочего, пиры — это всегда еще и трапеза в самом простом, обыденном смысле этого слова: вкусная, обильная еда и питье, «веселие» и раздолье. «Не скоро ели предки наши», как выразился Александр Сергеевич Пушкин. А было что поесть и чего выпить. Столы ломились от яств. «И множество мяс бывало, — свидетельствовал летописец, — и от скотины (говядины), и от зверины (дичи), и всего в изобилии». Меды варили сотнями бочек, да впрок, с запасом — так что упиваться случалось всей дружине. И хлебов не жалели, и рыбы «драгоценной», и «овоща разноличного», и вообще «всякого ухищрения рук человеческих». «Перцу же выходила колода без князя, а с князем три колоды на неделю, а в колоде — восемь бочек» — так, с поистине эпическим преувеличением, описывал Владимировы пиры переяславльский книжник XV века.

Пожелала дружина — и «исковали» ей серебряные ложки, да и пили, наверное, из серебряных чаш, и разливали серебряными ковшами. И буйства, и удали молодецкой, и хмельного веселья довольно было на этих пирах. Гудцы наигрывали, да скоморохи веселили князя и его сотрапезников, а шутки все больше нескромные, срамные.

Владимир, без сомнения, любил вкусно поесть и сладко попить. И не зря позднейшему книжнику казалось, будто князь самолично способен был поглотить яств да приправ вдвое больше, чем вся остальная дружина. «Руси есть веселие пити, не можем без того быти» — так складно скажет князь позже, но скажет именно о своих пирах и подразумевая в первую очередь самого себя. Да и вообще, плотские, телесные наслаждения — будь то еда, питье или любовная утеха — играли в жизни Владимира далеко не последнюю роль.

Так, Владимир был непомерно сластолюбив. Познав женщину очень рано — лет в пятнадцать-шестнадцать, — он, по словам летописца, был «побежден похотью женскою» и сделался «несыт блуда».

Язычник, он имел пять законных, или, как говорили в древней Руси, «водимых» жен, но сверх того — еще и сотни наложниц в своих загородных резиденциях: «300 в Вышгороде, да 300 в Белгороде, да 200 на Берестовом, в сельце». Но и наложницы не могли удовлетворить необузданного в своих желаниях князя. «Ненасытен бьш в блуде, приводя к себе замужних жен и девиц растлевая» — так с осуждением писал о Владимире летописец XI века.

Эта «ненасытность» князя — отнюдь не вымысел позднейшего автора-христианина, стремившегося подчеркнуть греховность Владимира-язычника и противопоставить ей высоту его христианского подвига, как иногда полагают. Если летописец и преувеличивал, сравнивая Владимира с библейским царем Соломоном, имевшим, по преданию, до 700 жен и до 300 наложниц, то преувеличивал в цифрах, а не по сути. О чрезмерном распутстве Владимира свидетельствуют и другие источники, помимо «Повести временных лет», в том числе и иностранные — например, «Хроника» современника Владимира Титмара, епископа Мерзебургского. Титмар, в частности, пишет не только о сластолюбии Владимира, но и о тех изнурительных средствах, которыми князь, уже после крещения, пытался обуздать свою неукротимую плоть.