Книга Подонок - Гера Фотич

В его комнате стоял колотун. Окно было едва прикрыто. Я подошел к нему и запер на задвижку. На полу и подоконнике лежали куски ледяной корки, слетевшие при открывании. Они не собирались таять, надеясь, что вновь окажутся в своей среде. Но их надежды не оправдались. Пришедшая с веником и совком Марго сгребла их в кучу, а затем отнесла в туалет, бросила в унитаз.

Кузьма проводил ее недовольным взглядом, словно она покусилась на его собственность. Затем вопросительно взглянул на меня.

Я вспомнил его недавний вопрос.

— Это королева Марго! — ответил я гордо и улыбнулся.

— Знавал я королевишен и покруче! — ответил Кузьма, — можете звать меня Кузьма Платоныч.

Марго прислонилась к дверному косяку и, улыбнувшись, кивнула. Поверх халата она накинула свою шубку, и теперь сходство с королевской особой усилилось.

Я впервые слышал отчество Кузьмы. А может, он его придумал на ходу для солидности.

— Значит, вы здесь смотрите? — продолжал он, словно это была не его комната, а наша.

Оглядевшись по сторонам, подтянул к себе рядом стоящее кресло. Сел в него и посмотрел на нас изучающим взглядом. Затем положил ногу на ногу.

Его кальсоны слегка задрались, обнажив над голенищами ботинок полоски белой кожи с редкими длинными штрихами черных волос.

— Что смотрим? — не понял я.

— Как что! Смотрите, как живут! — недовольно, произнес он и, видя в моих глазах недоумение, разъяснил: — Город-то у вас стал гаденький, — только расположен в устье реки. А так — ничего хорошего, впрочем, как и все другие.

Он многозначительно замолчал, собираясь с мыслями, затем продолжил:

— И все в нем делятся на тех, кто живет и тех, кто смотрит, как живут!

— А, — улыбнулся я и, решив дальше послушать излагаемую теорию руководителя помоек, сел рядом на стул — Ну да, смотрим.

Марго приютилась у меня на коленях.

Не помню, когда я в последний раз разговаривал с Кузьмой. Наверно, тогда еще жива была мать. Помню, он любил рассказывать разные сказки и басенки, сочиненные им самим. И, видимо, за прошедший период гонений, накопил их целую кучу.

Он словно король восседал в кресле, топорща реденькую бороденку, держась руками за подлокотники. Видя, что его слушают, он с напускной важностью продолжил:

— Те, кто живут, — это значит слуги народа, а те, кто смотрят — стало быть, народ, то бишь вы! Вы же никому не служите, так? А коль никому не служишь — служат вам. И лозунг такой имеется теперича: «Служа закону, служим народу»! Слыхивали?

Я вспомнил, что сидя в обезьяннике отделения милиции, выучил его наизусть, поскольку он висел на стене напротив. Но понять его сути так и не смог, и теперь мне, видимо, предстояла народная расшифровка ученой закавыки.

— А как же закону-то служить? — продолжал Кузьма — Значит, всюду закон применять. Настаивать на нем. То бишь стоять! Но если увеличить точность выражения моей мысли, то стоять на нем невозможно да и бессмысленно, потому что закон в вашем городе представляет собой не что-то фундаментальное, типа пьедестала или плиты могильной, а скорее нечто похожее на поганую скользкую змеюку, которую слуги ваши изловить хотят да и приспособить для своих нужд. Вот оно как!

Кто победнее, скачут вокруг нее, то за один конец цапанут, то за другой. Ну, а попробуй такую скользкую животину схватить! Изворачиваются как могут. По двое, по трое пытаются окружить ее. А она все выскальзывает. Те, кто покруче — с разными снастями да насадками подманивают. Бывают, заготовят целый арсенал всяких хитростей, простаков в погонах наймут — цап ее. А она как хла-бы-снет! Глядишь, ловчий и сидит уже через реку в «Крестах», напротив того места, где раньше-то кайфовал. И уже ничего ему не надо. Все у него теперь по расписанию. Ни о чем не надо заботиться, только как о собственном здоровье.

Говорил Кузьма слегка похохатывая, периодически причмокивая, показывая руками, как со змеюкой справлялись. Это выглядело очень весело, и мы с Марго его не прерывали.

— Ну, а коли изловчится кто — тогда беда! Будет по его милости, любой маломальский законишка или указюлька какая при каждом удобном случае шлепать всех своими щупальцами по мягким и другим местам. Ежели сотворишь что не к месту или неподобающее приличному гражданину, так не обессудь. Затянется гидра этакая на горле твоем и виснуть будет, пока дух не испустишь.

Говорил он смешно, сыпал прибаутками, но что-то грустное улавливалось в глубинной сути его рассказа. Кузьма сощурился и словно с издевкой посмотрев на нас продолжил:

— Ну, конечно, бывают непредвиденные обстоятельства, когда ну очень, надо сказать, заслуженный гражданин города вашего вдруг оказывается за решеткой, где томятся совсем не уважаемые люди. Вот народ тут радуется и даже на душе у него становится легче, что, мол, не только босяки от гидры этой страдают, а даже и те, кому она когда-то служила.

И тогда даже ушибленные места у побитого народа заживают быстрее и рубцуются незаметно нанесенные обиды. Гудит молва людская, что закон-то нынче — справедлив, раз и те, кто помазанником его был, сполна оплеух получают, да еще каких!

Но редко радость такая сваливается на заблудшее большинство. Часто и видеть-то невозможно, как наказание такое проходит. Все больше из печатных листков люд узнает, что такого-то заслуженного развенчали и на раздербанье закону бросили. А уж как на самом-то деле, народу невдомек. Потому как сроки на исправление разные: кто банку огурцов у соседа из чулана стибрил — езжай лес пилить года на два, а кто инхфистиций на мильон зарубежных денег прогулял — тому аж лет восемь, но, правда, с условием каким-то. Да где ж это видано, чтоб за инхфистиции, которых в руках никто из народа никогда не держал, сроки такие давать, да еще с условием!

Вот огурцы — это за дело. Каждый знает, что без него ни в будни, ни в праздники за стол не сядешь. Пришел к тебе гость — ты в погреб. А там окромя сдохшей крысы и нет ничего. Вот тут — то и гнев людской просыпается! Нехай подавится подлюка моими огурцами на лесоповале!

— Образно ты рассказываешь, Кузьма Платоныч, — обратился я к нему, — можно подумать, что ты здесь не живешь!

— Не живу! — гордо ответил он — Я нахожусь на нелегальном положении. Помнишь, как Ленин в шалаше скрывался? То-то же!

Я помнил, как об этом нам рассказывали в школе. Но вся изучаемая нами история вызывала у меня отторжение. Я никак не мог понять, почему столько великих людей боролись за светлое будущее, а мы продолжаем копаться в дерьме, и большинство стариков говорят, что вот раньше было лучше!

Я задал Кузьме этот вопрос. Он не замедлил с ответом:

— Образ жизни таковой в вашем городе сложился не вчера. Но мало кто знает историю всю, что за бесчинства происходили на его веку. Да и ни к чему вам это знать, поскольку те, что служат, постоянно что-то к истории дописывают или исправляют. Откорректируют какую малость, и тут же закон издадут. Что вот, мол, с такого времени считать историю вот такой. А все иное, что раньше излагалось — не помнить.