Книга Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник

Глава 7

До и после “дела врачей”

Примерно после истории с Андреевой, но до XIX партийной конференции в стране стали учащаться антисемитские выходки. В Подмосковье, где еврейская интеллигенция часто снимала на лето дачи, хулиганы один дом сожгли дотла, в другие вломились, разбили окна, перевернули мебель и нарисовали на стенах свастики. Члены общества “Память” и других подобных групп опрокидывали еврейские надгробия, развешивали листовки с подписями “Россия для русских! Организация «ЖС», «Жидам — смерть»”.

Юдифь Лурье, многолетняя отказница, однажды вечером позвонила мне и сказала, что она и ее друзья напуганы. Они отправились в клуб “Яуза”, где у них был арендован зал для заседания недавно учрежденной еврейской культурной организации. Когда они пришли, на двери клуба висел замок, а рядом стояли двое гэбэшников. К двери была пришпилена листовка: “Сколько можно терпеть грязных евреев, по-хамски пронизывающих все наше общество, особенно в тепленьких местечках! Одумайтесь! Как мы могли допустить, что из нашей прекрасной страны грязные жиды сделали еврейскую прорву?! Почему стали мы, великие, умные, красивые славяне, считать нормальным явлением жидов среди нас?! Как могут эти грязные вонючие евреи прикрываться и называться героическим и гордым именем русский?”

Многие евреи, звонившие мне, чтобы предостеречь, в то время впервые смогли напечатать свои литературные и научные труды, получить заграничные визы. Кто-то добивался разрешения на отъезд. Они возлагали на перестройку большие надежды, но оставались настороже. Начался исторический сдвиг. Экономика переживала серьезный упадок. Евреи понимали, что, если обстановка ухудшится, их начнут обвинять первыми. Ультраправые интеллектуалы, писавшие статьи для “Нашего современника” и “Молодой гвардии”, успешно формировали фанатическую идеологию русского национализма, объявлявшую всех евреев дьявольским отродьем, а всех врагов — евреями. Если объектом их ненависти оказывался русский, они писали, что наверняка его настоящая фамилия Гольдштейн или Рабинович.

Знаменитый математик Игорь Шафаревич, который в 1970-е вместе с Сахаровым и Солженицыным участвовал в диссидентских акциях, оказался одним из опаснейших интеллектуалов-антисемитов. В его обширном эссе “Русофобия” утверждалось, что “малый народ” (преимущественно еврейские писатели и эмигранты) лишает “большой народ” — этнических русских — самоуважения, поскольку говорит о русских как о “народе рабов, всегда преклонявшихся перед жестокостью и пресмыкающихся перед сильной властью”. Евреи, по мнению Шафаревича, сумели внушить миру, что они умны, культурны и являются истинными европейцами, тогда как русские — варвары.

Однажды вечером я навестил Шафаревича. Он жил на Ленинском проспекте. Посмотрев на меня с подозрением, Шафаревич заявил, что он никакой не антисемит. По его кабинету без остановки нарезала круги огромная собака. Подобные обвинения, продолжал Шафаревич, вызваны еврейской “манией преследования”.

“Есть только одна нация, о заботах которой мы слышим чуть ли не ежедневно, — писал Шафаревич в «Нашем современнике». — Еврейские национальные эмоции лихорадят и нашу страну, и весь мир: влияют на переговоры о разоружении, торговые договоры и международные связи ученых, вызывают демонстрации и сидячие забастовки и всплывают чуть ли не в каждом разговоре. «Еврейский вопрос» приобрел непонятную власть над умами, заслонил проблемы украинцев, эстонцев, армян или крымских татар. А уж существование «русского вопроса», по-видимому, вообще не признается”.

Когда я зачитал этот отрывок Шафаревичу, он энергично закивал в знак согласия, как будто слышал текст впервые. Затем он сказал: “Термин «антисемитизм» у нас как атомная бомба в голове. На фоне того, что делали с армянами и русскими, невозможно даже говорить об антисемитизме. Мне не известно ни об одной ссоре, ни об одном мордобое на антисемитской почве. Это совершенно несовместимо с реальными проблемами, которые сейчас у нас есть. Мне просто удивительно о таком слышать”.

Шафаревич был не одинок в своих взглядах. Хотя многие русские писатели высказывались против антисемитизма, руководство Союза писателей России поощряло националистическую идеологию, пропитанную ненавистью к евреям. В открытом “Письме 74-х”, подписанном членами союза и опубликованном в его органе, газете “Литературная Россия”, говорилось: “…именно [нацизм сионинистского толка] несет прямую ответственность за многие, в том числе и еврейские, погромы. За «обрезание сухих ветвей» древа своего же народа — в Освенциме и Дахау…”

В течение нескольких месяцев звонившие мне друзья-евреи говорили, что грядут погромы. Не очередные притеснения, не отдельные нападения, а именно погромы. Это слово вызывало в памяти события столетней давности — резню евреев в Кишиневе, Одессе и Киеве. Погромы предполагали молчаливое соучастие государства. Кремль ничего не делал, чтобы разрешить ситуацию. Информационное агентство ТАСС распространило сообщение о Натане Щаранском, который после восьми лет, проведенных в лагерях по ложным обвинениям, получил наконец разрешение на выезд в Израиль. Теперь, согласно ТАСС, он “снова пробрался в новостную ленту”, вступив в израильскую армию. “Обрядившись в полученную израильскую форму, Щаранский с пафосом заявил, что наконец нашел свое место в жизни. Хождение по трупам палестинцев — вполне логичное и естественное продолжение карьеры этого псевдоборца за права человека”.

Трудно было понять, к чему все это шло. Один из самых старых членов еврейской общины в Москве признался, что таких агрессивных проявлений антисемитизма он не помнит со времен Сталина.

Я не придавал этому особого значения вплоть до пасхальной ночи предыдущей весной. В конце концов, вандалы оскверняли еврейские надгробия и в Америке — почему считать, что здесь опасность больше? Мы с Эстер пошли на вечернюю службу в Хоральную синагогу, которая снаружи имела вид унылый. На ступеньках стояли гэбисты, отслеживавшие всех, кто заходил внутрь. Дежурный агент (его легко было опознать по черному синтетическому пальто и красно-коричневому клетчатому шарфу) елейно-угрожающим тоном опрашивал пришедших, словно проводя соцопрос: “Вы верите во всемогущего Бога? Вы бывали в Израиле?” Двое его коллег, как обычно, сидели в машине напротив входа. Внутри, в молельном зале для мужчин, на скамьях сидели десяток-другой стариков, переговаривавшихся на идише, и любознательные туристы из Нью-Йорка и Буэнос-Айреса. Молодежь давно уже списала синагогу со счетов: здесь невозможно было ни встречаться, ни молиться. Немногие правоверные иудеи, еще не уехавшие в Израиль или на Запад, молились дома. Даже те, кому было наплевать на кагэбэшников снаружи, считали, что главный раввин Москвы за много лет себя скомпрометировал.

В верхнем зале Эстер разговорилась с женщинами о пасхальных обрядах и поняла, что никто из них толком об этом не знает.

“Мой дед все соблюдал, — сказала ей древняя старушка, вспоминая что-то еще из прошлого века. — Но я забыла: сколько рюмок вина нам можно выпить?”

Эстер выросла в ортодоксальной еврейской семье, язык и обряды были у нее в крови. Она была потрясена. Она постаралась объяснить, что могла, но ей было мучительно видеть, с какой жадностью они ее расспрашивают. “А действительно нельзя есть хлеб на Песах?” — спросила ее одна из женщин.