Книга Тайга - Сергей Максимов

Вечером вернулись с репетиции актеры, обступили меня, забросали вопросами. Я держался неуверенно, сознавая свое ложное положение, но дал себе слово во что бы то ни стало удержаться на новом месте. Режиссер Александр Иосифович Хавронский оказался милейшим и добрейшим человеком. Невысокого роста, с густой черной бородой и с поразительно умными и мягкими глазами – напоминал библейского старца. Впрочем, ему было не более 50 лет. Он пожелал побеседовать со мною наедине и отвел меня в угол барака.

Я страшно волновался.

– Вы пишете в своем заявлении, что играли в Реалистическом театре в Москве, – начал он. – Какие же роли вы играли?.. Я хорошо знаю этот театр…

Я понял, что я не могу, не имею права лгать этому человеку. Минуту я молчал, мучительно обдумывая ответ, а он сидел, курил, вопросительно поглядывая на меня. Я не выдержал и, сбиваясь и путаясь, перебегая с одного на другое, быстро стал рассказывать ему всю мою историю. Не знаю, как это получилось, – просто я увидел перед собой такого же политического заключенного, как и я, видел, что он умен и интеллигентен, интуитивно почувствовал, что он и порядочен, и решил, что он меня не выдаст. Я сказал, что я не актер, что играл только в любительских спектаклях да танцевал в лагерной «концертной бригаде», что в Реалистическом театре бывал только в качестве зрителя. Рассказал о попытке к побегу из лагеря, о «Стошестидесятом пикете» и о том, что я там видел и что пережил.

Выслушав меня, он долго молчал, потом улыбнулся, мягко, отечески, и слегка взял меня за плечо.

– Сколько вам лет, юноша?

Я сказал.

– Ну что ж, придется вам помочь… Сделаю все, что в моих силах. Ведь какую-нибудь маленькую роль сыграете?

Я готов был броситься ему на шею и расцеловать его. Условились, что о моей исповеди никто ничего не будет знать.

Экзамен в театре мне все-таки на другой день устроили. Но кроме самого Хавронского, второго режиссера Веры Радунской и нескольких актеров, в зале никого не было. Ободренный, я, кажется, неплохо прочел наизусть «Графа Нулина» Пушкина, вещь длинную, занимающую в чтении 15 минут. Радунская сказала комплимент моей памяти. Хавронский же при всех изрек:

– А знаете, юноша, ведь вы актер…

Так начался самый светлый период моей жизни в концлагере.

II

Нас было двадцать пять арестантов-актеров.

Двадцать пять арестантов – 18 мужчин и 7 женщин – которым завидовали 3000 других арестантов, населявших «Комендантский лагпункт». Мы были избавлены от изнуряющей работы на морозе с лопатой в руках, мы вставали не в пять часов утра, а в 8 или в 9. Те же, кто любили читать по ночам, подымались и в 11 дня, т. к. репетиции начинались в 12 ч.

Небезынтересна и сама история возникновения театра.

Еще осенью был арестован начальник нашего Севжелдорлага майор государственной безопасности НКВД Яков Мороз (а позднее – расстрелян). На его место Кремль назначил латыша, капитана Шемену. Капитан любил шик и помпу. Если предшественник его Яков Мороз трясся по таежным трактам на отвратительной отечественной машине ГАЗ, то Шемена разъезжал на шикарнейшем шевроле. На Воркуту, на самый дальний край нашего гигантского лагеря, майор летал на учебном самолете У-2, скорость которого равнялась 130 км в час. Капитан летал на удобном двухместном самолете Р-5, со скоростью 180 км в час. При майоре, кроме любительского театра в Чибью и небольших концертных бригад, составленных из уголовников, никаких других увеселительных затей в лагере не существовало. Капитан же, сразу после своего нового назначения, стал перестраивать в Княж-Погосте бывший клуб в театр. Правда, театр этот предназначался для развлечения администрации лагеря, для чинов НКВД, охраны и вольнонаемного инженерно-технического персонала. В сводках о ходе работ на строительстве Ухто-Печорской ж. д. магистрали, кроме всего прочего, значилось: «Строим театр». Ведь только подумать: в тайге театр!

В середине января переделка клуба в театр была закончена. И надо отдать справедливость – театр получился хороший. Восемьсот мест. Обширная, глубокая сцена. Артистические уборные. Паркетный пол и в зале и в фойе. Все удобно, красиво, просто. Впрочем, почему бы театру и не быть хорошим? Ведь строительство шло по проекту известного московского архитектора, скромно отбывавшего свой каторжный срок на «Комендантском лагпункте».

Параллельно со строительством театра летели заказы в Москву на костюмы, бутафорию, грим, реквизит и т. д. Подыскивались актеры среди заключенных. Девушка-уборщица рассказывала Хавронскому любопытный разговор по этому поводу между капитаном Шеменой и начальником культурно-воспитательного отдела Чехониным, подслушанный ею. Капитан настаивал на том, чтобы актеры были профессиональными актерами из политических заключенных. Чехонин резонно замечал, что на этот счет есть указание Москвы: на подобного рода работу можно брать только уголовных преступников. Рассерженный капитан якобы крикнул:

– К чёрту приказ! Хочу видеть настоящий, культурный театр! Хочу видеть лица, а не уголовные хари!

«Лица» не заставили себя долго ждать. Они вынырнули, как из-под земли, едва только Чехонин копнул муравьиную кучу арестантов. Первым вынырнул московский кинорежиссер А. И. Хавронский, автор нескольких фильмов: «Мост через Выпь», «Круг» и «Темное царство». В последнем фильме автор допустил некоторые идеологические ошибки, за что и был посажен на 8 лет в концлагерь. На «Комендантском лагпункте», до своего назначения на должность режиссера, он работал в гвоздильной мастерской – делал из проволоки гвозди.

Вслед за ним вынырнули и другие мастера сцены и экрана. Появилась Вера Николаевна Радунская – режиссер студии Н. П. Хмелева. Выросла гигантская фигура молодого киноактера К. Келейникова. Потом пошел народ помельче – актеры провинциальных сцен и, наконец, совсем мелкий – вроде меня.

Долго шли споры о выборе пьесы. Чехонин настаивал на постановке «Славы» В. Гусева, капитан Шемена – на «Чужом ребенке» В. Шкваркина, Хавронский – на «Потопе» Бергера, ссылаясь на то, что постановка обойдется дешевле других, т. к. все три действия проходят в одной декорации. Победил вначале капитан – решили ставить «Чужого ребенка», но вдруг выяснилось, что пьесы в лагерной библиотеке нет. Не оказалось и «Славы» Гусева. «Потоп» же был в рукописи у В. Н. Радунской. Капитан махнул рукой и разрешил ставить «Потоп» Бергера.

Когда я приехал, репетиции уже шли полным ходом. Мне дали небольшую эпизодическую роль в «Потопе», но однажды по дороге в театр Хавронский подошел ко мне и сказал:

– Плохо, очень плохо с ролью Фрезера… Не хотите ли попробовать?

Я стал отказываться – боялся, что не справлюсь со столь ответственной и большой ролью. Хавронский настаивал. Я попробовал, и дело пошло на лад.

Славное это было время! Вместо работы на морозе с лопатой в руках, мы целые дни проводили в теплых, уютных помещениях театра. А вечером, когда приходил вооруженный конвой, мы с великой неохотой отправлялись за колючую проволоку. И – что грех таить, – между молодыми людьми и девушками начались романы. Хавронский смотрел на это сквозь пальцы, хотя любовные истории грозили гибелью всему театру.