Книга Убить двух птиц и отрубиться - Кинки Фридман

— Ну, значит, все сговорились их отсюда выжить, — сказал Фокс.

— Чем мы можем помочь? Я не хочу, чтобы погиб единственный в Нью-Йорке единорог!

Мы обернулись к стойке бара, и Джонджо, который сегодня был еще больше похож на гнома, чем раньше, помахал helm ручкой, словно прощаясь. Это было мучительно, и Клайд опять разрыдалась.

— А нельзя ли еще раз попользоваться кредиткой Трампа? — спросил я.

— Нет, — ответила Клайд. — Этот сукин сын ее аннулировал.

— Вот ведь люди, а… — покачал головой Фокс.

Я в глубине души осознавал, что деньги Трампа — это деньги Трампа, а не наши деньги. Я понимал, что наши действия — вовсе не безобидная шуточка. С точки зрения закона, мы совершили преступление. Но ведь и сама жизнь устроена несправедливо: одни рождаются для радостей, а другие для гадостей. В общем, все эти представления совершенно перемешались у меня в голове и когда они достигали того органа, который именуется совестью, от них оставался только один смысл: украли деньги Трампа? — ну и правильно! Видимо, я потерял совесть — или, лучше сказать, отдал ее в химчистку и там позабыл.

Толпа в баре потихоньку редела, но «Гиннес» все еще лился рекой, и настроение у нашего трио становилось все более бесшабашным и вместе с тем фаталистическим. Мы с Фоксом еще раз посетили туалет, а по возвращении я увидел, что Клайд в полном недоумении глядит не отрываясь куда-то на дальнюю стену бара.

— Это ж надо! — воскликнула она. — Невероятно!

— Точно! — подтвердил Фокс. — Совершенно невероятно. А что именно?

— Смотри, Трамп выступает в местных новостях, — Клайд показала на телевизор, закрепленный под потолком на дальней стене. — Дает интервью по поводу нашего праздника в Манеже.

Мы тут же, словно притянутые магнитом, переместились поближе к телевизору и вперились в экран. Здоровенная голова Трампа широко улыбалась и говорила в камеру:

— Это то, что я давно хотел сделать. Я хотел помочь людям, которым повезло меньше, чем мне.

— То есть почти всему человечеству, — прокомментировал Фокс.

— Я хотел показать всем нью-йоркским бездомным, что у этого города большое сердце, — продолжал Трамп. — Пусть это была всего одна ночь, но этой ночи никогда не забудут две тысячи бездомных. У меня в жизни было много триумфов, много удач. Но я считаю, что праздничный ужин для бездомных в Старом манеже, который я устроил два дня назад, — это то, чем я могу гордиться больше всего. Заботиться о ближних — это наш долг, и для меня большая честь…

— Лживый ублюдок! — воскликнула Клайд.

— Одноглазый великан наносит новый удар, — сказал Фокс. — Да, весело! Этот парень всю жизнь только и делал, что скупал казино, дома и яхты, а когда его обвели вокруг пальца и хлопнули его денежки на благотворительность, он, как ни в чем не бывало, встает и говорит: да, я это сделал.

— Но ведь без него и мы бы ничего не сделали, — невинно заметил я.

— Замечание, достойное вдумчивого наблюдателя жизни, — покосился на меня Фокс. — Какие еще глубокие наблюдения над человеческой природой преподнесет наш друг-автор? Ясное дело, без Трампа мы бы это не сделали. Но если бы мы не ставили своей целью наказать фашистскую капиталистическую свинью, вроде этого парня, то нечего было все это вообще затевать!

— Солнышко, — сказала Клайд, — знаешь, о чем я бы хотела тебя попросить? Правильно, принеси нам еще по одному «Гиннесу».

Я послушно встал и направился к бару: отчасти, чтобы сделать приятное Клайд, а отчасти, чтобы сбить пафос Фокса, настроившегося на волну желчной обличительной риторики. Его речи звучали довольно архаично: этакий уцелевший динозавр из шестидесятых годов. Да, наверное Ганди прав, а Трамп неправ. Но кому в наше время есть до этого дело? Хотя мне-то хотелось, чтобы всем было до этого дело. Хотелось, потому что Фокс теперь был центральным героем моего романа и потому имел для меня огромное значение, о котором сам даже не подозревал. И само собой огромное значение имела Клайд. Боже мой, да ведь если подумать, то даже я имел некоторое значение! Мы все имели значение, потому что слишком много значили друг для друга. Кроме нас самих, у нас ничего не было..

Лично для меня эта вечеринка достигла максимума значения двадцать минут спустя. Именно тогда Клайд — уж не знаю, случайно или специально, пролила полпинты «Гиннеса» прямехонько мне на ширинку. После этого она схватила салфетки и предприняла ряд чрезвычайно усердных и, разумеется, с благодарностью мною принятых действий по разрешению ситуации. К тому времени все мы были, само собой, так пьяны, что могли бы стрелять из граблей по уткам. Но это не помешало мне наслаждаться одним из тех сладких и незабываемых мгновений, о которых говорил Фокс: мгновением, перетекающим в бесконечность. Если вы не бывали в ситуации, когда прекрасная женщина самозабвенно трудится, пытаясь удалить пятна от «Гиннеса», который она только что пролила на вашу ширинку, то вы, друг мой, еще не жили.

XX

Один мой давний друг-писатель однажды заметил, что роман начинает катиться вперед сам собой где-то с пятьдесят седьмой страницы. Это, конечно, мало похоже на суждение профессионала. Это больше похоже на суждение пациента психушки. Но тем не менее, как только я преодолел пятьдесят седьмую страницу, роман неумолимо двинулся к своей кульминации и далее к развязке. Получался ли у меня «Великий американский роман»? Честно говоря, я сомневался. Но все-таки он был неплох. И потом — ни один автор не в состоянии сам оценить свое произведение. Когда текст окончен, авторские амбиции и творческие стимулы теряют всякое значение. И очень редко бывает, что кто-то создает настоящее произведение искусства, одновременно зарабатывая себе на жизнь чем-то другим. Все шедевры литературы, живописи и музыки в последние века созданы исключительно людьми, которые еле-еле сводили концы с концами.

Прошло несколько дней после закрытия «Единорога». Клайд и Фокс не появлялись, и я уже начал думать: не обидел ли я их, не сказал ли им что-то не то? Или, может быть, что-то не то написал? Но как-то раз я стал шарить в карманах одного из своих пальто — видимо, искал потерянное детство, — и наткнулся на сложенный листок бумаги. Именно в этом пальто я был на поминках по «Единорогу». Я развернул листок и увидел записку, написанную изящным женским почерком: «Если хочешь хорошо провести время, позвони 226–3713». Внизу был по-детски неуклюжий рисунок, изображавший разбитое сердце. Я включил свои слабые дедуктивные способности, однако не смог припомнить никаких знакомств ни с ночными бабочками, ни с другими прелестными незнакомками — ни в последний вечер в «Единороге», ни позднее. Должен признать, мне очень захотелось, чтобы письмо оказалось от Клайд. А почему бы нет? Надо было, конечно, позвонить и спросить. Но я не решался. Видимо, ум с сердцем снова были не в ладу. А может быть, я чувствовал себя виноватым, потому что все-таки писал роман, хотя Клайд была против этого. А может быть, дело было в моей неуверенности в том, что я пишу хорошо.