Книга Пантера Людвига Опенгейма - Дмитрий Агалаков

3

И вот теперь он подъезжал к столице. Давид не был здесь почти шесть лет. Это был город, где он родился, где прошло его отрочество и началась юность; где умерла раньше срока его мать; где он не успел завести друзей, а может быть, просто не сумел их сохранить.

И где для родного отца он стал едва ли не врагом.

Он боялся, что на перроне родного города голова его пойдет кругом. Так оно и случилось! Весна осыпала каштаны молодой листвой, в которой уже утопала столица. Свежий, благоуханный, терпкий воздух весны забрался Давиду в глотку, сделав ее непривычно тесной. И в конце концов заставил молодого путешественника вытащить из портсигара папиросу и закурить.

Зайдя в привокзальный ресторан, заказав обед и бутылку вина, Давид больше часа просидел у большого, раскрытого настежь окна. Он слушал тревожные гудки паровозов, чинно вползающих из пригорода в столицу, смотрел на полный суеты уголок города, примыкающий к вокзалу, на ясное майское небо, редкие облака…

Академия художеств, где занимал профессорскую кафедру Феликс Грумм, была в старом городе – в десяти минутах ходьбы от дома Давида. Попав в утренний круговорот знакомых улиц, Давид вспомнил мать. Женщина с волосами угасающего золота, она была прекрасна, – только повзрослев, он по-настоящему понял это. Он хорошо помнил, как незадолго до сна мать всегда сидела перед зеркалом в одном из своих пеньюаров – открытом, воздушном; улыбаясь отражению Давида, она расчесывала свои волшебные волосы. И ему, глядевшему на ее матовые плечи, казалось, что он слышит, как опадают листья… Она умерла от воспаления легких через три года после того, как однажды сказала мужу, что не любит его и никогда не любила. Давид помнил, как дом их с того дня разделился на две половины. На одной звучала музыка – почти всегда Шопен, на другой… Эту половину с тех самых пор Давид избегал. Там тикали часы, отец, еще более замкнутый и нелюдимый, сидел за своим столом и что-то считал. Но однажды, проходя мимо его покоев, Давид услышал то, что раньше никогда не слышал и что показалось ему страшным – сдавленные рыдания…

И теперь, минуя знакомые бульвары и дома, он не мог не думать об отце. Он собирался объясниться с ним в письме, когда уходил из дома. Но в тот день, когда все еще спали, он оставил только записку, где было несколько слов: «Я не вернусь. Прощай». Сколько раз он хотел написать, оставить свой адрес, который бесконечно менялся, но всякий раз откладывал. Одна мысль, что после той ссоры, после всех сказанных ими друг другу слов, отец откроет его письмо, пугала его. Но другая мысль была еще страшнее: приехать, встать перед ним – вот так, сломав преграду времени и расстояния – и увидеть его глаза… Давид чувствовал, что для этого у него никогда не найдется сил…

4

Элегантный Феликс Грумм, одетый в костюм с иголочки, выслушал его с любопытством.

– Ваше дело кажется мне забавным, – сказал он поставленным баритоном, словно всю жизнь пел в опере. – К тому же я с удовольствием услужу старику Скарлену. Что тянуть, давайте-ка мне вашу карту!

Феликс Грумм положил перед собой кусочек старого картона и вытащил из верхнего ящика стола лупу, которая совсем не шла к его щегольскому виду.

– Скарлен не ошибся: это «Королевский двор», – нацелившись в стеклянное око правым глазом, сказал он. – Итак, сударь, хотите узнать, существовала ли дама пик на самом деле? – иронично спросил профессор. – И если да, то в каком веке? Впрочем, ее наряд середины позапрошлого столетия. И при каком дворе? Иначе говоря, ее имя, титул, биографию?

Давид кивнул.

– Превосходно. Но, господин Гедеон, для этого мало одной карты. Мне необходимо видеть всю колоду. Вы привезли ее?

– У меня есть ее точная копия, господин Грумм.

Давид протянул эксперту колоду, купленную в «Алой розе». Феликс Грумм принялся выкладывать карты на стол так, точно собирался разложить пасьянс. Затем выбрал отдельно четырех дам. И вскоре его ироничное лицо осветилось догадкой.

– Кажется, я знаю ответ, господин Гедеон.

– Так сразу? – взволнованно спросил Давид, с недоверием поглядев на профессора.

Феликс Грумм улыбнулся:

– Посмотрите-ка, что каждая из этих дам держит в руке?

– Это розы, – ответил Давид, рассеянно глядя на крохотные цветы в пальчиках каждой из дам.

– Конечно, это розы, – в ответ ему таинственно улыбнулся профессор. – Обычная атрибутика для карточных дам. Первые две розы – белая и алая. Вторые – черная и голубая. Согласитесь, весьма необычный колер? У вашей дамы пик, и на старинной карте, и на современной – роза черная. А теперь скажите, и у других дам из обеих колод цвета совпадают?

Давид, чуть помедлив, кивнул:

– Кажется, да.

Удовлетворенно кивнул и профессор:

– Превосходно! Вот я и подумал: может быть, причуда художника чем-то обоснована, и к этим четырем розам не хватает тернового венца?

– Тернового венца? Я не понимаю вас…

Глаза Феликса Грумма излучали лукавый блеск. Профессор перевернул старую карту. На тыльной ее стороне, среди мудреного орнамента выделялся терновый венец, на который Давид раньше не обратил внимания. Феликс Грумм перевернул пару новых карт – там, в дебрях того же орнамента, венца не было.

– Тот, кто делал копию, выбросил эту маленькую, но очень характерную деталь. Может быть, она показалась ему просто лишней? Если так, то лишь потому, что копиист плохо знаком с земельной геральдикой. Можно начинать поиски здесь, в Галикарнассе, господин Гедеон, но вам лучше отправиться в другое место. А именно – в Пальма-Аму. Ведь именно четыре розы – белая, алая, черная и голубая – в союзе с терновым венцом не что иное, как герб этого прекрасного южного города! Вижу, вы удивлены? Тем не менее я уверен, что безымянный художник был патриотом своего города или же выполнял заказ патриота. – Феликс Грумм отложил лупу и откинулся на спинку своего кресла. – Скажу больше: вам повезло, господин Гедеон. Архивариус Республиканского музея Пальма-Амы – мой родной брат-близнец Астольф Грумм. Очень возможно, что персонажи этих весьма затейливых карт когда-то были настоящими светскими дамами и блистали именно при дворе Пальма-Амы, чьи принцы крови герцоги Ронвенсары были младшими братьями королей!

Давид стоял на перекрестке, в тени молодых каштанов. Было три часа дня, когда двери дома через дорогу отворились… На мгновение Давид почувствовал, что жизнь его неправильна и бессмысленна, если этот грузный человек, почти старик, одетый в темное среди яркого весеннего дня, вот так одиноко сходит по ступеням парадного.

Точно он один на всем белом свете…

Помогая себе тростью, старик направился по тротуару. Желание броситься вслед ему, окликнуть его, охватило Давида. Забыв себя, он шагнул на дорогу и остановился только потому, что прямо на него летел черный фиакр. Он даже увидел темный берет за стеклом, хищный профиль бледного женского лица – ястребиный нос, плотно сомкнутые тонкие губы, гневный излом брови. Знакомый образ! И руку в черной перчатке на дверце фиакра – с четырьмя перстнями поверх шелка.