Книга Дневник Канатного плясуна - Андрей Курпатов

Жена для мужчины — привязь. Муж для жены — предел. Но можетжить женщина внутри предела своего, ибо привыкла она быть внутри и не можетиначе. Но мужчина на привязи, что пес озлобленный, пес озлобленный и голодный.

Спрашиваю я женщину о мужчине, но не о муже. Не о женщине ине о жене спрашиваю я мужчину, но о друге и сыне. Скучен мужчина, говорящий оженщине, и о жене говорящий так же мне скучен, ибо утопленник он, а мне пусто сутопленником, ибо производит он пену вместо дыхания!

Нуждается мужчина в созидании Нового, и путь этот труден.Женщина создает вечное, и все для нее просто. Как же мужчине создать Новое?Только с другом своим способен жизнь он насытить, и сына своего готовит он кжизни насыщенной. Вечное насыщение — вот Новое, которое создает мужчина,сердцем способный к дружбе.

Вечное для мужчины — сейчас. Вечное для женщины — всегда.Сейчас и всегда сойдутся в женщине, но не сойдутся в мужчине. Два сейчас — вотформула дружбы. Новое нужно для Сейчас, но не для завтра, ибо нет еще завтра!

В дружбе огонь, но не страсть. И заключена в дружбенежность, но не сладость. Для женщины оставьте вы сладость страсти своей, чтобысына своего уберечь от чувственной ее лавы!

Сталелитейщик мужчина с женщиной, а с мужчиной — кузнец.Друг друга куют мужчины, огонь нежности сияет в их дружбе, так созидаетсяНовое.

Созидают мужчины Настоящее, мужчина с женщиной — Постоянное.Должно постоянное остаться с женщиной, ибо мужчина создан для созидания Нового.Вот почему сына своего взять должен мужчина от матери.

Должен мужчина способным быть к дружбе, если хочет он бытьсыну своему отцом. Дружба — со-бытие с Другим и великий Опыт.

Мужчина, что лишь товарищество знает "поинтересам", не может быть отцом сыну своему, ибо так не Другого, но свое«Я» ищет он в сыне своем. А сын его — Другой, и потому не известно отцу, какимпутем пойдет сын его в жизни своей.

Отец, к дружбе способный, поддержит сына своего в егоначинании, ибо не то важно, каков путь, но само созидание Нового — вот чтоподлинно важно, чтобы жизнь не пустела! Свет насыщает жизнь!

Когда ж достанет в вас света Другого беречь в ребенке вашем?Когда ж достанет мудрости в вас свет видеть ребенка вашего и не бояться его?Когда ж достанет в вас нежности ребенком дорожить вашим так, как он того ждетот вас?

Не ждите же от ребенка вашего, что будет он любить вас так,как вы его любите, ибо вы родители ему, а он не родитель вам! Равно и вы ему недитя его, а он вам дитя!

Знайте же, что для вас он всегда Другой, ребенок ваш, и выдля него Другие! Так не говорите же ему: "Нет тебя, но есть мы!", аговорите ему: "Нечего бояться тебе, ибо мы рядом!"

Позвольте же Другому жить, и будете вы жить тогда сами.Будьте близки друг другу, и будет счастлив ребенок ваш!

Так взращивайте же свет в ребенке вашем, пусть будет онэгоистом! Ибо должны вы знать, что только свет один тени никогда неотбрасывает!»

Так говорил Заратустра.

О свободной смерти

Блаженная осень! Еще ни одна осень не доставляла мне столькорадости, впрочем, это, верно, не осень, это я сам, благодаря Заратустре.

Мы гуляли с Заром по Елагину острову, и он казался почтиигрушечным, сказочным, если в Эдеме бывала осень, то выглядела она, наверное,именно так.

Небо, светлое в своем недвижимом спокойствии, было теплым,как розовое брюшко моей собаки, если положить на него руку. Нежное осеннеесолнце одаривало своим светом кроны деревьев, которые пестрили мягкими цветамидетской гуаши — от темно-зеленого до золотистого, охры, атласного, сочно-бордового.Под ногами шелестели опавшие листья, щебетали птицы…

А я вдруг испугался: еще каких-то пару недель — и вся этакрасота исчезнет, исчезнет безвозвратно, может быть. Вдруг все это я вижу впоследний раз!

«Как хочется умереть осенью!» — подумалось мне.

Захотелось как-то сильнее вздохнуть, запомнить эту картинку,унести с собой эту красоту!

Я опечалился, что явно не подобало моменту, и мне сталообидно, горестно из-за этого страха, из-за этого предчувствия утраты. На глазахя терял способность беззаботно радоваться красоте, которая была ко мне стольдобра.

— Да, много в человеке страха… — протянул я.

— Больше, чем ты думаешь, — со свойственной длянего причудливой беспечностью сообщил мне Зар.

— Больше?! - мне стало даже не по себе.«Куда ужбольше?!» — пронеслось в голове.

— А где нет в человеке страха? — спросил я. —В желании?

— Хорошенькое дело! — расхохотался Зар. — Вжелании! — он не унимался, не на шутку подтрунивая над моимпредположением. — Нет, это я должен уточнить! Страха нет в том, что провоцируетсястрахом? Ха! Страха нет в том, что служит избеганию страха в страхе передстрахом? Страха нет в том, что требует преодоления страха? Наконец, страха нетв том, что обречено на неудачу и страшится своего фиаско? В этом, значит, нетстраха? В желании?! - Заратустра смеялся все звонче и звонче.

Через какое-то время я, конечно, тоже захихикал надсобственной глупостью — где уж тут удержаться! Но в голове у меня творилосьчто-то невообразимое — мир после третьей мировой: уродливая пустыня, покрытаяснегом!

«Ну, тогда значит все страх?! Прелестно! Пятерка! Адальше-то что?»

Пока внутри моей головы бесновались остатки довоеннойроскоши: тараканы, крысы, вороны — и те, кстати сказать, изряднопотрепанные, — Заратустра валялся в золотых россыпях опавшей листвы наогромной, озаренной солнцем поляне. Подобно фонтану он вздымал вверх целыеохапки листьев, падал на землю и омывался этим золотым дождем.

— Блеск! — кричал Заратустра. — Вот хорошо!Это надо же, такая красота! Обалдеть! Ха-ха-ха! Это надо же! Ха-ха-ха!

Я смотрел на него сначала испуганный, затем удивленный,потом завороженный, и наконец во мне что-то щелкнуло:

— Зар, Зар, я понял! Здесь, в этом мире, во внешнем, внем самом по себе нет страха! — голос мой оборвался.

Заратустра замер. Недвижимо он лежал на земле в золотомсаване листьев — тихо, спокойно, недвижимо. Его взор, казалось, безвозвратноушел в высокое небо и не желал возвращаться.

— Ты видишь мир таким, каков он есть, или таким, какимты его видишь? — спросил он, не поднимая головы.

— Таким, как я его вижу, — ответил я.

— То есть он пугает тебя? — уточнил Зар, не меняяпрежнего размеренного тона.

— Выходит, так, — согласился я.

— У вас говорят: «Рыба гниет с головы»? — Унас, — выпалил я.

И вдруг мне стало так стыдно! Нет, не перед Заром, нет. Мнебыло стыдно перед всем этим миром! Стыдно, что я не радуюсь этой осени, осени,которую так люблю! Не радуюсь, потому что люблю и боюсь одновременно, боюсь,что вот-вот и конец: листья почернеют, раздетые деревья будут зябнуть наморозном ветру, жалобно поднимая вверх кривые обнаженные руки, выпадет снег, иконец.