Книга Пурга - Вениамин Колыхалов

Зеленым дозором стояли у полей пихты, осины, кедры, ели. Сторожили выпавший снег, не позволяли ветрам сдувать его с малогектарных участков, оголять угретые под сугробами озими. Поля сменяли изумрудный цвет на золотой. Лиственные и хвойные дозорные урезонивали шальные осенние ветры, не позволяли им распластывать по земле, путать, ломать стебли овса и пшеницы.

Захар выкраивал время, приходил к родному полю полюбоваться всходами, порадоваться вместе с зеленями долгожданному дождю. Какими хилыми, беспомощными казались первые остроголовые росточки, увидевшие солнце и синеву. Некоторые еще не сбросили с себя комочки земли, горбились под тяжестью обременительной ноши. Другие, удивленные появлением на свет, в молодцеватой стойке теснились среди зеленых сородичей, стремясь развернуть по солнцу продолговатые тельца.

На борьбу с осотом, другими сорными растениями Захар выводил все звено. Прихватывал сестренок, ребят-младшеклассников. Шли по полю широким фронтом. Вырывали с корнями настырную крепкостебельную рать. Чтобы уберечь руки от острых колючек, надевали матерчатые рукавицы, сшитые матерью.

— Правильно, внук, поступаешь, — похваливал Платон. — Осот да молочай — братцы, не попавшие в святцы. Поганая родня. От них хлебушку один урон.

— Пашню хорошо обработали, откуда сорняки берутся?

— Вольные растения, кочевые. Эти иждивенцы земли род свой издавна ведут. Они отнимают соки у поля, покой у пахаря.

Особенно прельщали Захара созрелые хлеба. Стремительно появлялся откуда-то налетный ветер, словно он до поры до времени отсиживался на макушках припольных деревьев. Теперь, соскочив с них, принимался волтузить широкую грудь поля. Тревожно переговаривались между собой тугие колосья. В ожидании скорой уборки они всматривались уже не в небо, глядели на землю, согнув покорные шейки стеблей. Не в силах справиться с плотной стеной хлебов, ветер ухарски пролетал над ними, прогибал кое-где золотую стену, терялся в бесчисленных злаковых лабиринтах.

Не раз ходил Захар смотреть хлеба вместе с отцом. При виде коллективного богатства Яков Платонович осаживал кепку-восьмиклинку на затылок: мятый козырек мешал ему разглядеть веселое братство колосьев, полюбоваться на творение земли и пахарских рук.

— Не зря, сынок, такую благодать, — отец обводил поле широким взглядом, — житом зовут. Это слово со словом жизнь срослось. Одного они крепкого корня. Где доброе жито, там безбедно будет время протекать…

Вспомнились Захару отцовские слова. Он обходил поля своего звена, проверял — не потравил ли скот посевы. Не истоптал ли овсы медведь. В прошлом году укараулили одного на овсянище, повадился валить суслоны, разбрасывать по полю снопы.

Высоко в дымчатом небе парил ястреб-тетеревятник. Ширококрылая птица плавала в теплых потоках воздуха, наслаждаясь свободой, широким обзором болотно-лесных владений. Случалось, серые хищники хватали в деревне зазевавшихся цыплят. Унося в когтях добычу, преследуемые иногда стайкой всполошенных скворцов, под оглашенные крики кур и петухов, стремглав проносились над крышами, скрывались в ближнем лесу.

Этот ястреб, наверное, был сыт. Для охоты он не стал бы уходить в поднебесье. В ленивой отрешенности, почти не шевеля крыльями, закручивала хищная птица широкую бесконечную спираль.

Не терпел Захар этой хитрой осмотрительной птицы. Что-то колдовское усматривалось в медленном кружении тетеревятника, будто он предсказывал беду, насмехался над чьей-то судьбой. При виде ястреба сердце пронзала острая боль. Теснились думы об отце, о больной матери. Зачем только подозревали отца, обвинили во вредительстве? Никогда не мог свет радости, вспыхивающий в его глазах при виде хлебов, обернуться тьмой озлобления, зловещим светом сгораемых скирд. Страшная была картина: треск пылающих снопов слышался в Больших Бродах. Ветер пригонял в деревню крупные черные хлопья. Они бураном беды кружились над дворами, скворечниками, оседали на дорогах и тротуарах.

Тяжелые мысли клонят голову. Тетеревятник парит вровень с солнцем, но Захар забывает о нем…

Чем сильнее обессилевала Пурга, тем жалостнее относился к ней Запрудин-младший. Временами лошадь совсем теряла аппетит. С тупым равнодушием смотрела на овес, насыпанный в корытце. Конюх посыпал корм мелкой солью, примешивал к овсу раскрошенный жмых.

Колхозный ветеринар разводил руками, не в силах помочь слепой. Он подносил свои плохо видящие глаза почти вплотную к лошадиным губам, пристально рассматривал еще крепкие зубы. Желтыми от йода пальцами ощупывал брюхо напротив селезенки, куда часто прежний конюх Басалаев тыкал кнутовищем, всаживал носок сапога.

— Что с ней? — пытал Захар ветеринара.

— Полагаю, нутро отбито. Может, падала неудачно или на жердину натыкалась. Корми ее лучше. Работой не изнуряй. Даст бог — оклемается.

Первое военное лето стояло одуряюще-знойным, с оглушительными залпами громов. Над урманами, Васюганом небо вышвыривало огромные корни молний, готовых вот-вот вцепиться в испуганную землю. После ливневых потоков устанавливалась удушливая жарынь. Кончалось безветрие, из боров прилетали запахи разомлевшей хвои, мхов и пьянишника.

Еще в начале июня на скот неотразимой силой навалился гнус. На дойке женщины разводили дымокуры. Коровы купались в струях едкого дыма. Комары начинали неистовствовать с вечера. Поэтому ближе к закату вся деревня тонула в голубых дымчатых волнах.

Ксения сперва выкуривала комарье из избы. Старая кастрюлька, привязанная за ручки проволокой, как большое кадило, качалась возле бедра. Шипели в посудине тлеющие гнилушки. От них шла тугая струя забористого дыма. Он выжимал слезы, сушил гортань, вызывал почти беспрерывный глухой кашель. Потом дымокур устанавливался возле дверного проема. На гнилушки бросали сырой травы, чтобы они не вспыхнули, не спылали ненужным огнем.

Животных замучили оводы. Поедом ели они овец, коров и лошадей, успевая откладывать в язвинки множество яиц. Подведя внука к какой-нибудь лошади, покрытой гнойными желваками, дед азартно потирал сухокожие руки:

— Личинки думают нас с тобой обхитрить. Ишь, угрелись под шерстью, спеют там. Мы их сей момент в керосинчике искупаем. Подставляй-ка посудину.

Захар держал около лошадиного бока старое ведерце, на его дне поблескивал керосин. Дедушка принимался медленно, но сильно сдавливать опухольное место: из желвака, как из вулканчика, лезли копошащиеся червячки.

— Вот вам, голубчики, и купель готова! — с веселым распевом говорил Платон, спроваживая щепочкой в ведро белых паразитов.

Видя, как они извиваются в предсмертных корчах, заливался блеющим смешком. Опорожнив нарыв, смазывал логово изгнанных личинок раствором карболки.

За какое бы дело ни принимался Платон, он выполнял его неторопливо, основательно и увлеченно. Плетет корзину, вытесывает топорище, шьет уздечку, подшивает валенки — руки выполняют раз и навсегда заученный урок. В такие минуты внук подолгу не отводит глаз от инструмента, каким пользуется дедушка, от пальцев, не делающих пустых движений. Его работа походила на легкое, правильное дыхание. Захару хотелось быстрее постичь тайну рук мастера, все выполнять так же ловко, без сбоев и переделок. Старание, крестьянская нелегкая выучка, обретенные навыки прожитых лет слились в Платоне Запрудине в крепкий сплав. Одна только смерть была всесильна растопить этот слиток природного ума, мужицкой понятливости, бесстрашия к любому делу. Но он не собирался так скоро отбывать в безмолвный мир земли. Память, правда, стала сдавать. Сердце стучало неровно, как маятник криво повешенных ходиков. Подойдет к тускловатому, испятнанному мухами зеркалу, глянет, покачает головой. Со вздохом закроет глаза: уберет со стекла ненужного двойника. Чего долго глядеть на сморщенное лицо, острые скулы, глубокие провалы глазниц? Мелкие морщины ручейками впадают в крупные. Не заметил, когда время сумело прорыть кривые борозденки. По ним мало сбегало слез радости. Зато других, прошеных и непрошеных, пролилось вдосталь.