Книга Имя кровью. Тайна смерти Караваджо - Мэтт Риз

– Хорошо ли принял Его Святейшество твой портрет? – Костанца потеребила кунью шкурку.

– У кардинала-племянника я пока еще в фаворе. Это важнее, чем недовольство одного заказчика, – художник коснулся руки Костанцы; она как будто этого не заметила. Он рассказал бы маркизе о Лене и потерянном ребенке, но не хотел усугублять ее беспокойство. Тем не менее голос его дрожал от страха и вины. – Я все еще художник Шипионе, и со временем мое влияние на него будет расти. Будьте уверены, он не забудет о Фабрицио.

Она смотрела на него, чуть приоткрыв рот. Микеле знал: маркиза понимает его чувства. Она всегда замечала малейшие оттенки его настроений – даже самые летучие, похожие на исчезающую под солнечными лучами утреннюю росу.

Костанца закрыла лицо рукой и зашептала слова молитвы. Закончив, она взяла Караваджо за руку и повела его на край сада. Они остановились полюбоваться гротом с древнеримскими скульптурами, привезенными с раскопок в термах императора Диоклетиана.

– Когда я была здесь с Фабрицио, эта скульптура понравилась ему больше всего, – она ткнула в тяжелые мышцы, бугрящиеся над бедрами безногого Посейдона.

– Фабрицио никогда не разбирался в искусстве. Эта статуя выглядит так, будто весь торс стекает вниз, к бедрам.

– Это героический стиль, – Костанца радовалась, что он разговаривает с ней так непринужденно.

– Никогда ни у одного человека не было такого тела. Невозможно, чтобы при таком сложении не было жира здесь, здесь и здесь, – он похлопал по мускулистому животу, груди и рукам скульптуры. – Микеланджело допускал подобные преувеличения. А теперь другие художники повторяют за ним ошибки.

– И все равно он был одним из великих.

Караваджо хмыкнул.

– Старый дурак заставлял позировать юношей, когда писал женщин. Я же пишу женщин с женщин.

– Почему ты не подражаешь Микеланджело?

Караваджо встретился с ней глазами. Она почувствовала, какой цепкий у него взгляд.

– Женщины должны быть настоящими, а не такими, какими я хочу их видеть.

Они вошли во дворец и под руку поднялись в зимние апартаменты. Потолки были расписаны фресками со сценами битвы при Лепанто; отец Костанцы ступал по головам пленных турок. Она остановилась перед длинным красным ковром – трофеем из капитанской каюты турецкого флагмана. Ковер украшал сложный узор из ветвей с семиконечными листьями, вьющимися лозами и изящными цветами. Караваджо нагнулся, погладил ковер ладонью – и погрузился в воспоминания.

– Микеле, ты родился как раз в тот день, когда мой отец привез этот боевой трофей в знак своей победы, – напомнила Костанца. – И я подумала, что ты – дар, который ознаменует и умножит честь моей семьи. Я и теперь так считаю.

Не поднимая головы, Караваджо продолжал гладить узоры на ковре.

– Мой отец получил этот дворец за ту победу, – Костанца указала на галерею парадных покоев. – Но твое появление в моей семье принесло мне радости больше, чем самый роскошный особняк в Риме.

Он вскинул на нее застывший взгляд.

– Если смотреть на нас, женщин, внимательно, то разглядишь любовь, Микеле, – она сжала его щеки руками и поцеловала в лоб. – Хорошо, что ты так смотришь.

* * *

Когда Караваджо вышел на площадь Святых Апостолов, ему встретились водоносы семейства Колонна, тащившие во дворец ночные запасы воды из Тибра. Холодная речная вода выплескивалась из кувшинов на спину ослов, на ноги людей. У последнего водоноса зубы стучали так громко, что Караваджо почудилось, будто это ослиные копыта клацают по булыжнику. Один глаз у водоноса был закрыт повязкой. Караваджо узнал борца, лишившегося глаза во время схватки перед дворцом Фарнезе. Сгорбившись, он брел, ведя в поводу осла. Поражение лишило его не только глаза.

Честь для мужчин дороже жизни, но Караваджо она несла погибель. «В женщине ты разглядишь любовь». Услышав эти слова Костанцы, он вдруг понял, как нужен Лене. И все же колебался теперь, не зная, пойти ли к ней, когда стемнеет. Они почти не разговаривали с тех пор, как она потеряла ребенка. Все опасности – нападение Томассони, выкидыш – навлек на нее именно он. Микеле думал, что, отдалившись от Лены, сможет ее защитить. Вместо того чтобы ее поддержать, он шлялся с Онорио по тавернам. Возможно, она считает, что нужна была ему для одного – покувыркаться в постели?

Так и не собравшись с духом, он отправился в таверну Турка и сел один в самом темном углу. Вино захлестнуло его тошнотворной волной, смыло память о Лене и вынесло на поверхность все его обиды. Что сказал дель Монте? «Бальоне публично утверждал, что ты покрываешь свои ошибки тенью». Вот придурок! Тени всё только проявляют. В дневном свете на человеческом лице слишком много случайных деталей. Можно часами пытаться прочесть, что оно говорит, и ничего не понять. В темноте таверны различим лишь злобный блеск глаз или обнаженные в гримасе зубы. Тени выделяют в человеке его пороки – или муки, заслуживающие сострадания.

На лицах завсегдатаев играли отблески свечного пламени. Одни горбились над едой – устало и безнадежно. Другие глотали вино, захлебываясь пьяным хохотом. На коже у них темнели болячки, сверкали гноящиеся глаза. «Бальоне сам не знает, о чем толкует», – подумал Караваджо. Ошибки не скроешь ни во тьме, ни на свету. Люди – всего лишь потные, кашляющие, горланящие сосуды нечистот и болезней, но они несут в себе и нечто вечное. Художник не должен очищать тело от земных несовершенств, чтобы добраться до того, что спрятано под ними, – он видит душу сразу.

На ум снова пришла Лена. Она выступила вперед в свете свечей на столе, а потом отдалилась, как труп, что уплывает, покачиваясь на волнах Тибра. Ее голос был тихим, как вздох, как плеск воды у берегов.

– Почему ты не пожалел ее, сукин ты сын? – крикнул он, ударив себя кулаком в грудь.

Вокруг него в таверне повисла тишина. Он написал Лену мертвой, потому что не знал, как с ней жить. «Если бы она и впрямь умерла, я бы пережил это как трагедию и мог бы горевать по несбывшейся любви. Но теперь я должен признать, что просто не способен быть с живой женщиной», – он опять разговаривал сам с собой, но на этот раз шепотом.

– Что ты знаешь о сострадании? – он направился к двери. – Неужели ты не можешь ее просто пожалеть?..

Спотыкаясь, он побрел по виа дель Бабуино.

– Лена, Лена. – шептал он. Он выпил больше, чем думал, и теперь проклинал себя за то, что не пошел из палаццо Колонна прямо к ней. Праздные гуляки, казалось, смеются над ним, а кареты нарочно сворачивают, чтобы на него наехать. «Я заглажу свою вину, любовь моя».

На углу Лениной улицы толпа поредела. Ему навстречу двигалась ватага испанских моряков, за их спинами маячила чья-то роскошная шляпа. Человек в шляпе остановился у фонаря. То был Бальоне, и он заметил Караваджо сразу. Павлиньи перья на тулье закачались, когда он стал озираться в поисках пути к отступлению.

Караваджо ринулся вперед, сжимая в обеих руках по камню размером с апельсин. В голове у него стучало, как у солдата, контуженного на поле боя. Первый бросок задел поля шляпы – камень покатился по ступеням греческой церкви. Бальоне растворился на виа деи Гречи. Немного отведя душу, Караваджо, охваченный ненавистью, со злой улыбкой свернул за угол.