Книга Двор чудес - Мишель Зевако

Когда же он втащил ее в кабинет, то спросил:

— Что, цыганка, ты все еще хочешь видеть, как умрет Лантене?

— Я, монсеньор, — ответила она осторожно, — по-прежнему прошу милости для него.

— Милости? Поздно уже! Он мне не достался!

— Он убежал! — в ужасе воскликнула цыганка.

— Хуже! Он умер!

Тут цыганка поняла (то есть подумала, что поняла), что с великим прево.

— Умер… — повторила она за ним. — Умер? Но как?

— Говорю тебе: он мне не достался! Убил сам себя!

— А вы уверены, он точно умер?

— Говорят тебе — умер! — сказал Монклар и побледнел.

— И никак его не оживить?

— Никак! Врачи уже пробовали.

Джипси разразилась мрачным хохотом и с яростным видом подошла ближе к Монклару.

— О другой, — пронзительным голосом выкрикнула она, — о другой я мести мечтала!

— О чем ты, безумная старуха?

— Я-то не безумная! — отозвалась она. — Не того я хотела… но пускай хоть так! Так говорите, монсеньор, он умер?

— Да, здесь, у меня в подземелье.

— И это вы его туда посадили?

— Я.

— Так вы его и убили! Вы! Вы!

— Да, это я.

— Ну так знай, несчастный! Знай же, что этот юноша… Лантене… У тебя были жена и сын! Я просила тебя пощадить плоть от плоти моей! А ты меня не пожалел! Это я украла твоего сына — слышишь? Я! Я его вырастила! Сделала из него разбойника и вора! Я науськивала его на тебя! Лантене, великий прево, и есть твой сын! Иди теперь, обними его, плачь над его трупом!

— Ах ты, чертова ведьма! Не удалась тебе своя месть. Умри теперь от бешенства, как я чуть не умер от горя! Он жив! И будет жить!

У цыганки глаза чуть не вылезли из орбит. Из груди готов был вырваться крик — и не вырвался. Она упала прямо навзничь, как подкошенная.

Уже не обращая на нее внимания, Монклар помчался в подземелье…

* * *

Несколько минут цыганка пролежала без чувств. Без крика, без слова, пошатываясь, она направилась к двери. Ее здесь заперли? Нет! Дверь была отперта.

Джипси спустилась вниз, прошла через двор. Ее выпустили беспрепятственно: стража видела, как она входила вместе с великим прево, а никаких распоряжений насчет нее не отдавалось.

На улице она с облегченьем вздохнула. Повернувшись к дому, она метнула на него ненавидящий взгляд, погрозила ему кулаком, шепнула:

— Еще не все кончено!

И нырнула в глубокое море Парижа.

XVII. Генерал иезуитов

Монклар стремительно помчался в подземелье к Лантене, все время твердя про себя:

— Нет сомнений! Это действительно мой сын!

Твердил так упорно, что это, быть может, уже начиналось безумие…

Теперь он плакал. Бросившись к Лантене, он крикнул:

— Иди ко мне!

Лантене только показал ему оковы.

— Трижды безумец! Я велел заковать своего сына и даже не подумал освободить!

Подняться в караульную, схватить ключи от кандалов, в два отчаянных прыжка вернуться вниз — на все это у Монклара ушло несколько секунд.

Он попытался открыть замки. Но руки у него чересчур дрожали.

— Погоди, погоди минутку, видишь, замок заржавел…

Два огромных замка отпер сам Лантене. Цепи упали со страшным звоном. Два тюремщика бегом спустились вниз и встали в дверях застенка.

Монклар, увидев тюремщиков, пошел на них с кинжалом в руке.

— Кто вас сюда звал? — грозно крикнул он. — Еще шаг — заколю, как собак!

Растерянные, тюремщики в ужасе убежали. Монклар вернулся к Лантене, взял его за руки:

— Бедные твои ручки… Очень тебе было больно?

— Да нет, отец, пустяки…

— А тут-то выше! Все изранено, все искалечено! Что за проклятые кандалы!

— Неважно, батюшка, неважно…

— Батюшка! Как отрадно слышать, когда так тебя называют! Двадцать с лишним лет — слышишь? — двадцать с лишним я этого слова не слышал! А уж как я этого ждал! Как старался вообразить себе твой голос!

— Бедный батюшка!

— Ну что же, скажи мне — ты думал хоть иногда об отце? Старался вспомнить его? Как ты, должно быть, страдал…

— Страдал, это правда, — ответил Лантене. — И как раз от того, что ничего никак не мог вспомнить…

— Пошли… нет… побудем еще немного здесь. Ведь здесь я и нашел сына! Сына! Господи! Уж мало ли я плакал! Но ты, сынок, не появлялся…

— Иногда в моем уме как будто что-то вспыхивало… казалось, я найду эту нить, распутаю клубок воспоминаний… И вот во дворе оно и случилось: воспоминания проснулись одно за другим… Чугунный фонарь… Потому что однажды — помнишь, отец? — однажды ты что-то мне дал, какую-то игрушку, не помню… и она зацепилась за этот чугунный фонарь…

— Помню, помню… волан… воланчик с красными перьями…

— Верно, верно! Я помню, там было что-то красное…

— Говори еще! Говори!

— Один солдат его отцепил… а фонарь так и остался у меня в глазах.

— Подумать только, а в прошлом году я чуть было не велел его убрать!

— Батюшка, я все равно узнал бы… Есть и другие приметы…

— Да и как бы ты не узнал, что старый отец твой здесь! Так непременно должно было быть — слышишь ли? Но как же ты хорошо говоришь! Так свободно, изящно…

— Это вам по-отцовски кажется, батюшка…

— Нет-нет, это верно… Как будто ты получил образование… Кто тебя учил? Какой почтенный, добрый человек позаботился о твоем воспитании? Ведь не эта же ужасная ведьма…

Лантене побледнел, вся его радость вдруг испарилась. Он чуть было не произнес имя Этьена Доле — но он был человек благородный и скорби свои хранил при себе.

Но тут Монклар все с той же быстрой переменчивостью мыслей, что замечалась в его действиях и словах с тех пор, как он первый раз вошел в застенок, воскликнул:

— Какой же я дурак! Держу тебя здесь, в этой вонючей камере! Ты же, должно быть, смертельно проголодался… Пошли, пошли… приготовлю тебе поесть…

В этот миг дверь камеры закрыла чья-то тень и голос Лойолы произнес:

— Так! Что это значит? Великий прево готовит побег заключенного? Да вы с ума сошли, граф де Монклар!

* * *

Да, это говорил Лойола.

Час казни Лантене приближался, и преподобный отец явился преподать узнику утешение религии. То был знак великого уважения к нему. Для других заключенных, даже для знатных вельмож, Лойола бы шага не сделал.