Книга В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

– Скажите! Очень любопытно! – откликнулся Николай Николаевич. – Вообще, мне кажется, разлука с родиной не прошла для него даром. Потеряв непосредственную связь с милыми, так сказать, сердцу образами, он начинал умничать, тона появились какие-то неестественные, эти синеватые листья… Хотя тут могли иметь место и старческие изменения в зрении.

И то и другое было совершеннейшей правдой.

– Да, это правда, – сказал Михаил Созонтович.

Он все же решил взглянуть исподтишка, что написал ему сын. Как Михаил Созонтович и предполагал, тот снова приглашал отца к себе, завлекая рыбной ловлей, копченым палтусом и судаками, которые тут же были неузнаваемо нарисованы пятилетним внуком. Михаил Созонтович, конечно, отметил, что привета от невестки в конце письма, как всегда, нет, но этот укол почти компенсировался старательными каракулями внука. В целом письмо было приятное. Не поехать ли, правда?

Вот и все. Однако под конец мы все же вынуждены будем огорчить читателя этой в общем-то благополучной истории.

На рыбалку к сыну Михаил Созонтович не поедет, а поступит прямо наоборот – захворает, так что и думать забудет о всякой поездке. Сначала легонько, не на что будет и пожаловаться. Однако беспричинное недомогание для пожилого человека хуже всего. Поэтому Михаил Созонтович сильно загрустит, затоскует даже, не находя отдохновения ни в обыгрывании Евдокимова, ни в милой его сердцу служебной суете, а к зиме, не приходя в сознание о причине своей грусти, внезапно и никого не тревожа, умрет.

Жаль, конечно, старика. Ну да ведь, с другой стороны, надо и честь знать – возраст-то какой!

2

И было утро, и было молоко…

Тетя Поля была маленькая старушка с запеченным лицом, на котором едва угадывались выцветшие васильковые глаза. Было ей, вероятно, около сорока. Губы тети Поли были собраны в маленький подрагивающий цветок с завернутыми внутрь лепестками. Всем своим замкнутым видом цветок говорил: вы городские, чистые – куда нам до вас? Еще он говорил, что тетя Поля в жизни подолгу молчала и жизнь ее была трудной.

А может быть и так, что она была просто злой старухой и никого не любила, всем улыбаясь при этом едва приметными глазками. Я не знаю. Я в то время в старушках еще не разбирался.

Впрочем, дело-то как раз в том, что никакой тети Поли вначале не было, я даже не подозревал тогда о ее существовании. Поэтому все это надо на некоторое время забыть, а начало будет таким.

…И была ночь. И было утро. И было молоко. Оно ожидало меня каждое утро в банке под дверью нашей коммунальной квартиры. Это было обыкновенно, как всякая радость и всякое добро в первом детстве, когда нет еще различия между понятиями «дар» и «долг». Просто так было всегда от начала моего веку.

С вечера мама выставляла пустую банку, а утром она была уже с молоком. Она наполнялась молоком так же незаметно и естественно, как комната во время сна наполняется светом. Любознательности, в нашем взрослом понимании, в младенчестве еще не существует, мир воспринимается как счастливая данность. Таращишься, конечно, на осветившееся вдруг во мраке окно, но не спрашиваешь ведь, как это утро в очередной раз к нам попало.

Это относилось и к молоку.

Разница была только в том, что утро было для всех, а молоко специально для меня. Молоко было подлинным свидетельством того, что меня ждали.

Тетю Полю я увидел значительно позже, когда она однажды при мне позвонила в дверь, чтобы рассчитаться с мамой. Тогда я и увидел ее, и эти поджатые цветком губки, и большой бидон рядом с ней. Тогда же узнал, что молоко в банке появляется не само по себе, а что его привозит к нам на Фонтанку тетя Поля из далекого поселка Тайцы.

Даже не помню, удивился я или огорчился. Но, несомненно, тогда мой маленький ум пронзила догадка, что все, что вокруг меня, не так прочно и не так самоочевидно, что это еще от кого-то зависит, кроме нас с мамой, и еще кому-то принадлежит.

Первым гарантом этого нерушимого и вечного счастья неожиданно и явилась тетя Поля.

Разумеется, я вглядывался в нее с особым пристрастием и страхом. Я хотел прочитать в ее лице признаки надежности и неисчерпаемой доброты. Я очень хотел, чтобы тетя Поля мне понравилась. Ведь уже одно это значило бы, что договор вечен.

Но она мне не понравилась. И первый ком рухнул в моей белоснежной душе.

А буквально через несколько дней тетя Поля заболела, и банка под дверью осталась пустой. Мы с мамой пошли в магазин за разливным молоком, и мама, попробовав его дома на вкус, осталась недовольна. А я впервые в это утро с плачем от молока отказался.

Скоро приезды тети Поли совсем прекратились, и незаметно началась другая, взрослая жизнь, требующая уже объяснений, стараний и выполнения неприятных обязанностей. В ней было много противоборства, а стало быть, обмана, обиды и неизлечимого чувства вины.

Мне едва исполнилось три года, когда я покинул Рай.

Запотевшее зеркало

Как только лягу спать, как только угомонится дом, сразу налетают демоны. О, я их знаю! Мы с ними давно задружились. Похоже, друг без друга нам уже никак.

Соблазнительные их подарки всегда немного отдают моей стародавней фантазией. Ими меня уже не обмануть. Мы больше веселимся, разбирая этот ворох давно не пригодившегося.

Исключение составляют подарки из детства моей мамы.

Как ни смотрите, а жизнь родителей, еще и до нашего рождения, никак нельзя назвать по отношению к нам случайной и посторонней. Один-два эпизода – и, кажется, наш собственный облик начинает уже в некоторой мере прорисовываться, уже хмурый зародыш его обретает свое местечко в пространстве, уже из множества вариантов жизнь отложила для него небольшенькую колоду.

Мама родилась за два года до революции, когда домовым, ведьмам и лешим еще не пришла пора исчезнуть под светом нового дня.

Ведьмой была мачеха отца, то есть ее неродная бабка. После смерти второго мужа всю свою зловредную силу обратила она на пасынка. Для начала отделила ему с семьей и двумя дочками камору, а в ней – невыветриваемые запахи чеснока, конопли, зерна и перламутровых связок лука.

Бабка в каморе появлялась редко. Бывало, зайдет, ласковая. На пергаментом лице тускло отражается закат. Выпьет кружку молока. Утираясь, пошепчет в ладонь, улыбнется еще раз на прощанье и выйдет. Сядут они вечером ужинать, а в кринке вместо молока – вода.

Мама рассказывала, что пристала однажды к отцу бешеная собака с бабкиными блескучими глазами. Отбился он от нее палкой, рассадил голову за ухом. Утром такую же ссадину за ухом увидел у мачехи.

Что-то, мама признавалась, влекло ее к этой ведьме. Меня, по рассказам мамы, тоже. Сила, что ли, чудо?

Иногда давала им с сестренкой по прянику. Сестра тут же выкинет его: «Не ешь, он – поганый». А мама убежит в кукурузу и съест. Я бы тоже так поступил.