Книга Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева

Франция, Париж, 80-е годы ХХ века

Из записок Викки Ламартин-Гренгуар

Сейчас странно вспоминать, что сначала Париж мне очень непонравился. Я даже пожалела, что жить придется не в Берлине! Это был первыйзаграничный город, мною виденный (финские не в счет, они ведь только недавноперестали входить в состав России), да и постылой зимы там не было и помину…Это я лишь потом начала скучать по русскому снегу, по морозцу нашемукраснощекому, а тогда и вспоминать лед на Неве да замерший Питер было тошно!Собственно говоря, Париж и Берлин в то время и даже позднее, до начала 30-хгодов, пока к власти не пришли фашисты, были равнозначными столицами русскойэмиграции, там и там сосредоточивались не только лучшие силы нашейинтеллигенции, но и деньги. Не все же бежали из России голы-босы, некоторыеумудрялись кое-что с собой пронести: драгоценности, скажем… что далеко ходитьза примером: моя мачеха зимой 18-го года перешла Финский залив, имея на нижнейюбке нашитыми драгоценностей более чем на сто тысяч! Это, конечно, сделалопутешествие по льду более рискованным (причем им с отцом повезло с погодой,морозы стояли, лед был более крепкими, чем во время нашего пути), однакообеспечило им приличное существование в Париже. Я бы тоже, конечно, взяла ссобой золота побольше, кабы оно у меня было. Но все драгоценности моей материпропали, были реквизированы, поэтому я в Берлине лишь издали смотрела, каквесело проводят время те, у кого водилась хоть какая-то валюта: ведь курсвеймарской марки непрестанно падал, зато фунты, доллары, даже франки неуклонноросли в цене… К примеру, проехать на такси стоило несколько тысяч марок, а закомнаты, в которых мы жили с Никитой на Курфюрстендамм, просили один фунт внеделю. Ужасная это вещь – инфляция, ужасный страх для народа несет с собой! Явспоминала Петроград 19-го года, как мы ножницами резали листы с керенками…вспоминала – и старалась поскорее забыть.

Впрочем, у Никиты деньги были, и он чуть не каждый вечерпроводил в том или другом кабаре или ресторане, в том числе в русских, гдеиграли прекрасные румынские оркестры, пели цыгане, бежавшие от революции изРоссии, и где выступали русские певцы. Именно в Берлине я впервые услышаланастоящие цыганские песни и возненавидела их на всю жизнь, такой яд они вливалив душу, такой безнадежной чувственностью отравляли эти голоса – то визгливые,то бархатные, выпевавшие:

То, что было,

Что любила,

Все прошло,

Того уж нет…

Можно вообразить, каково мне было это слышать, сидя рядом сНикитой и мечтая о том, что зелье цыганской песни окажет на него своеприворотное воздействие и обратит ко мне его сердце!..

Блуждая по кабакам, Никита брал меня с собой: не потому, чтоему хотелось меня развлекать, – просто я наотрез отказывалась оставатьсяодна в приличном до тошноты, до оскомины пансионе. Ну, он, видимо, побаивался,как бы я от скуки вновь не ввязалась в какое-нибудь непристойное приключение,вот и таскал меня с собой каждый вечер.

Я удивлялась тому, как странно Никита развлекался: почти непил (и мне напиваться не давал, хотя моя молодая бравада этого требовала, я и сним-то себя смелей чувствовала, когда была хоть немного подшофе), мало ел(правда, тут меня не ограничивал, поэтому я, не скрою, давала себе волю, явообще всегда любила вкусно поесть, даже сердечное томление не ограничивало мойаппетит, это уж потом жизнь и работа в Париже приучили меня к состояниюпостоянного, необходимого голода), а все больше слушал музыку и пение, смотрелна выступления фокусников, дрессировщиков собачек или попугаев, прочихциркачей-силачей или гимнастов (кого только мы тогда в тех кабаре не видели!) –и делал какие-то заметки в своей записной книжечке. После некоторых выступленийдоговаривался с артистами о приватной встрече, о чем-то с ними беседовал, ноэто уж без меня. Иногда с таких встреч он возвращался довольный, иногда – неслишком.

Я сначала любопытствовала молча (ну как же, ведь барышня изприличной семьи не должна задавать ненужных вопросов!), а потом не выдержала испросила, для чего ему эти лицедеи. Он подумал, прежде чем ответить, потомосторожно проговорил:

– Одни мои знакомые господа владеют в Париже русскимрестораном, вот они и попросили меня посмотреть, как это дело в Берлинепоставлено. Какая еда, какие вина, какие актеры выступают и нельзя ли лучшихпереманить в Париж.

– А кто эти господа? – спросила я словно покакому-то наитию.

– Вот будете в Париже – сами с нимипознакомитесь, – ответил Никита с той же осторожностью, которая меняудивляла.

– Вот еще, – фыркнула я, – стану я знаться скакими-то кабатчиками!

Никита глянул на меня, хотел что-то сказать, но прикусилязык, только глаза его сверкнули насмешливо, а потом, после молчания, онсказал:

– Ну что ж, воля ваша!

Более мы на эту тему не говорили, да к тому же скоро Никитавсе свои дела в Берлине закончил, и мы выехали в Париж.

Поезд прибыл на Гар-де-Норд, на Северный вокзал, рано утром,и я в дороге невероятно не выспалась: находиться так близко, в теснотеспального купе, к Никите и не прикоснуться к нему казалось мне невыносимым. Аон уже приучил меня держаться от него на расстоянии, я жила трепетным ожиданиемхоть какого-то знака от него, мне все казалось, что этот знак вот-вот будетподан, но этого так и не случилось никогда в жизни.

Измучившись, я уснула уже перед самым прибытием в Париж,Никита меня едва добудился, я вывалилась из вагона чуть живая, ничего несоображая, но все же у меня достало сил удивиться, что отец не встречает меня.

– Он занят делами, – объяснил Никита, но я ничегоне могла понять: какие у отца могут быть дела в день моего приезда, к тому же втакую несусветную рань?!

Впрочем, это была только первая из странностей, надолгоиспортивших мне впечатление от Парижа.