Книга Принцип Полины - Дидье ван Ковелер

– Это я сделал так, чтобы тебя пригласили. Надо тебе хоть где-то светиться.

Я поблагодарил, скрывая раздражение, и спросил с намеком:

– Ты надолго в Париж?

– Сколько понадобится, чтобы поправить наши дела. Вот, знакомьтесь, мадемуазель, это мой товарищ Куинси Фарриоль, о котором я вам только что говорил. Разреши представить тебе Летицию, кузину Арлетт Лагийе. Я ей сказал: «В кои-то веки появился хороший писатель левого толка, сделайте ему рекламу».

Я пожал руку, которую без особой убежденности протянула мне миниатюрная брюнетка, состоявшая в родстве с «Рабочей борьбой»[34], и поспешно ретировавшаяся к буфету, когда Максим сказал ей, что если они хотят, чтобы я подписывал книги на празднике «Юманите», то надо срочно зарезервировать мне стенд: я-де иду нарасхват.

– Красивый задок, – заметил он, осушив бокал шампанского, бог весть какой по счету, судя по его зрачкам. – Так о чем бишь я? Я же для тебя стараюсь. Твоя пресс-атташе – мямля. Кстати, что это за прыщ такой кропает в «Литературной неделе»? Ты у него бабу увел, что ли? «Неуместное восхваление подонка общества, до смешного сентиментального». Посмотрим, хватит ли у него духу повторить это мне в лицо, а? А то ведь, что бы там ни думали, смехом можно убить!

Он резким движением ухватил за локоть проходящего официанта и успел поймать бокал среди других, посыпавшихся на ковер. Я попытался его успокоить, объяснив, что это уважаемый критик и что он имеет право на свою точку зрения.

– Ну так пусть хотя бы помалкивает в тряпочку!

Я, как мог спокойно, растолковал ему, что в плане профессиональной этики литературный журналист не обязан только расточать похвалы.

Он залпом выпил шампанское и заключил:

– С ним я тоже поквитаюсь.

Его воинственный вид встревожил меня.

– Как это – «тоже»?

Багровое лицо просияло широкой улыбкой. Он взял меня под локоть и повел к буфету, чтобы добавить.

– Погоди, ты еще не видел рожу хроникера из «Шумихи». Не знаю, в курсе ли ты, но он проехался по тебе вчера вечером. Вот я в холле канала и выдал ему по первое число. Кто тронет тебя, будет иметь дело со мной!

Его голос повысился на два тона. Я не знал, куда деваться. Дернув подбородком а-ля Муссолини, он смерил взглядом присутствующих в зале журналистов, дабы предостеречь моих потенциальных врагов. Я с пылающими щеками вырвал у него из рук бокал и заставил поклясться честью, что он больше пальцем не тронет ни одного из моих критиков. Он посмотрел на меня с вызовом, потом пожал плечами, сплюнул на пол, поднял правую руку и потер ладонью о ладонь жестом Понтия Пилата. После этого забрал у меня свой бокал и произнес тост:

– За упокой твоей карьеры. Без связей ты никто, старина. Еще когда я познакомился с тобой при Миттеране, ты был рокардийцем[35]с уклоном к экологистам. Теперь же, с твоей щепетильностью интеллектуала-жоспениста[36]во Франции Ширака, если только тебя не посадить за решетку, не представляю, как ты сможешь пробиться.

– Тебе не кажется, что ты путаешь литературу с политикой?

– Механизм один: тебя боятся – значит, уважают, или ты труп. Если я тебя брошу, ты так и останешься земляным червем и букашкой, а кончишь и вовсе клопом, которого раздавят.

– Пусть лучше меня раздавят, чем я буду добиваться успеха с помощью шлюх, рэкета и насилия. Ясно? Забудь меня.

Он посмотрел на меня с бесконечной печалью и отвернулся, пробормотав «ясно». И тут вдруг я увидел в нем жертву моей несправедливости. Друга, чьи доказательства дружбы я отверг. Клоуна, выставленного за дверь моего цирка. Я предпочел порвать, чтобы не было искушения предоставить ему карт-бланш.

Уходя с коктейля, я встретил смутно знакомого бородача – кажется, это был тот самый критик из «Литературной недели». Толчея в гардеробе свела нас лицом к лицу. По его понурому виду я понял, что и он узнал свою жертву прошлого вторника. Он неверно истолковал улыбку, которую я силился сдержать. Изобразив на лице выражение fair-play[37], он протянул мне руку – этакий душка, не скрывающий своего замешательства:

– Я не знаю, что вам сказать…

Он так и не понял, почему я ответил великодушно:

– Скажите мне «спасибо».

* * *

Три недели Максим держал слово: никаких действий в мою пользу, никаких расправ с моими недругами, никакой протекции, никакого рукоприкладства. И его пророчество сбылось: моя книга не шла. Никто о ней больше не говорил, из магазинов она практически исчезла. И тут, в понедельник утром, мой пресс-секретарь вдруг перестала смотреть на меня, как на непроданный товар, предназначенный в утиль.

– Грандиозная новость: вас приглашают на канал Директ-8.

Я подпрыгнул до потолка. Все-таки я усвоил урок. Замечательно, великолепно. Но тотчас же нахмурился.

– Надеюсь, это вы постарались? – осторожно поинтересовался я.

Она напряглась.

– Разумеется. Я знаю, что у рецидивистов длинные руки, но на составление программ «Книги на 8-м» их влияние не распространяется. Вы, наверное, не понимаете, сколько сил я на вас положила. Роман трудный, плохо совместимый с вашим имиджем автора «Портанс». Эта апология преступления шокирует и отталкивает в той же мере, в какой привлекает.

Я поблагодарил ее за усилия, увенчавшиеся успехом, с искренним облегчением, в котором не было ни капли лести.

– Это ваш единственный шанс. Постарайтесь произвести хорошее впечатление.

Я постарался. Последовал всем советам. Надел рубашку без воротничка и свободный черный пиджак, чтобы соответствовать «имиджу автора “Портанс”». Поработал перед зеркалом над пресловутой «совместимостью», попробовал голос в стиле «нейтрального письма». Получилось совсем недурно. Надо сказать, что звонок Максима утром в день передачи почти избавил меня от мандража.

– Это я. Видел, что ты в программе сегодня вечером. Твой первый эфир, браво. Я только хотел тебя успокоить: я тут ни при чем. И даже не знаю, буду ли смотреть, – с тебя станется и это счесть вмешательством. Ладно, все-таки обнимаю тебя, дурья башка. И говорю тебе ни пуха ни пера. Не отвечай!

У меня сжалось горло от запоздалой нежности.

Передача прошла, на мой взгляд, неплохо. Мне дали слово первому. Ведущий был радушен. Он делал упор на персонаж Жана, писателя-механика, чью ничтожность с налетом мазохизма было ничем не прошибить – даже любовью с первого взгляда к вулканической читательнице, даже дружбой с пламенным негодяем, готовым подарить ему незаурядную судьбу. Он хотел знать, насколько все это автобиографично. Да, я на самом деле получил премию следственного изолятора за мой первый роман, но так ли произошла в жизни эта встреча? Кто скрывается за образом Фреда? В каких отношениях я сегодня с той, что послужила прототипом восхитительной Мелани? И вправду ли я пережил эту постельную сцену втроем в университетском кампусе?