Книга Ной - Дэвид Мэйн

И тут просыпается Сам, чмокает губами и озирается по сторонам. Я подношу ему воды, но он отмахивается, встает на нетвердые ноги и обводит всех решительным взглядом. Я знаю этот взгляд. Ох, как же хорошо я знаю этот взгляд. Мы все его знаем, разница только в том, что на этот раз на него никто не обращает внимания. Мысли заняты совсем другим.

Останавливаясь после каждого шага и хрипло дыша, он взбирается по лестнице и выходит на верхнюю палубу. Я иду за ним. Ветер снаружи овевает мои щеки и треплет давно не чесанные волосы. За последние шесть месяцев я практически не выходила наружу, поэтому мне нужно время обвыкнуться. От яркого света слезятся глаза, и пока я к нему привыкаю, несколько раз чуть не наступаю на зверушек. Наконец я понимаю, что сияние исходит от палубы, покрытой слоем птичьего помета в палец толщиной. Часть помета высохла на солнце и сошла с палубы, часть смыло волнами, но птицы продолжали и продолжают гадить.

И что же я думаю, оглядываясь вокруг? Я думаю: «Как много помета».

Привыкнув к свету, в ста локтях от себя вижу Самого, перегнувшегося через перила. У него в руках голубь. Оперение птицы, особенно на фоне сжимающих его грязных пальцев с обломанными ногтями, сияет белизной. Уже не в первый раз я удивляюсь, как некоторым животным удается сохранять чистоту, когда другие такие грязные.

Сам смотрит на меня:

– Это уже третий.

– О первых двух я слышала, – киваю ему. – Считаешь, выпускать их – удачная мысль?

Он молчит. Бедная птичка дрожит в его руках. Потом я понимаю, что на самом деле трясутся его руки. Увиденное заставляет меня задуматься над тем, сколько еще протянет мой муж. И меня словно палкой по животу бьют: «Может, он и упрямец, но жизнь без него опустеет». У меня в душе возникает резкий порыв укрыть его, уговорить не жертвовать больше собой.

Я осознаю´ всю глупость своего порыва: Сам расцветает от одной мысли о самопожертвовании. Готовность принести себя в жертву – его пища, его воздух и кровь, питающая его мозг. Если Господь перестанет требовать от него жертвы, он растеряется, не зная, что с собой делать.

Но есть разница: жертвовать собой или намеренно доводить себя до отчаяния.

– Первая птица пропала, вторая погибла, – говорю я. – Может, с третьей подождать?

– Ждать нельзя, – тихо отвечает он, – мы превращаемся в животных. Так дальше продолжаться не может.

Он прав, в ответ сказать нечего.

– К тому же ты сама слышала: у нас будут внуки.

– Слышала.

– Значит, нам надо выбраться с лодки.

Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Я этим не горжусь, я к такой ерунде не склонна, но в сложившихся обстоятельствах меня можно простить. Буду счастлива убраться с этой лодки, и если Сам найдет способ это сделать, Господь свидетель, еще раз упаду на ноющие колени.

Птица взмывает в воздух.

– Лети и принеси нам знак, – наказывает Сам.

«И побыстрее», – мысленно добавляю я. Мы смотрим, как голубь исчезает вдали – крошечная точка на фоне бескрайнего неба и огромного, раскинувшегося под ним моря. Не скажу, что преисполнена верой в успех этой затеи.

Мы стоим с Самим на палубе – старик и старуха в окружении птиц. Дети все еще внизу, заняты разговорами. О чем? О своих мечтах? О будущем? Каком будущем? Пока у нас только прошлое.

Сам выглядит помято. Он смотрит на меня. Старый-престарый старик и старуха.

– Ну, – произносит он, – кое-что нам все же удалось. Тебе и мне.

И что же нам конкретно удалось? Я не осмеливаюсь задать этот вопрос. Я уже сказала, сейчас я испытываю прилив нежности. Я устала. Я стану бабушкой, у меня будет как минимум трое внуков или внучек. Любая другая на моем месте оглянулась бы назад, на прожитую жизнь, но мне невыносимо хочется спать. Я мечтаю об одном: свернуться где-нибудь в тепле и укрыться овечьей шкурой. Мне надо сказать ему, что припасы почти закончились, но я молчу. Пусть об этом беспокоится кто-нибудь другой.

Впервые за долгие годы он берет меня за руку. Для меня это такая неожиданность, что я с удивлением смотрю на его пальцы. Может, ему сейчас тоже неспокойно и впервые захотелось плакать.

Его рука сухая и грубая, как кожа у змеи на брюхе.

– Я чуть не отправился к Богу в те несколько недель, – говорит он. – Навсегда.

Я молчу. Что тут скажешь? Я пыталась поддерживать в муже жизнь, и, быть может, поэтому он до сих пор с нами. Так поступила бы любая женщина. Но Сам напомнил мне, что выжил, потому что так пожелал Бог. Бог, а не я.

Моя маленькая коричневая ладошка зажата в его лапе, будто только что родившийся зверек в пасти матери. Или как жертва в клыках хищника. Я закрываю глаза, я слишком устала, чтобы предаваться этим мыслям.

Но его голос обрушивается на меня, словно буря.

– Я знал, что ты не даешь мне умереть, даже когда был в беспамятстве. – говорит он. – За мной приходила смерть, но ты прогнала ее.

– Ты и Яхве – все, что у меня есть и будет, – говорит он.

– Ни один мужчина не смеет мечтать о лучшей жене, чем ты, – говорит он.

Эти слова заставляют меня слегка улыбнуться. Может, мне тоже нужно сказать ему что-нибудь хорошее, но буду ли я искренна?

– Как ты себя чувствуешь, жена?

Я молчу, и тогда он называет меня по имени. Я открываю глаза.

– Что ты сказал?

Он выглядит озадаченным:

– Назвал тебя по имени.

– Назови меня так еще раз.

Что он и делает. Он берет меня за руку, и палуба вздрагивает под ногами. Мы смотрим друг на друга, мы, два древних ископаемых в этом все еще влажном новорожденном мире. На его щеках появляется румянец. Его бледно-голубые глаза смотрят на меня с легкой тревогой.

Лодка снова вздрагивает, продолжая оседать в грязь и ил.

– Еды почти нет, а я должна что-нибудь приготовить девочкам. Им всем надо кушать.

Он кивает и отпускает мою руку:

– Что мне делать?

И тут меня будто волной обдает: мы живы и скоро сойдем с лодки. Наверно. Нет, точно, я уверена. Ко всему прочему мой муж помнит, что у меня есть имя, и даже то, как оно звучит.

Я разражаюсь громким смехом. Когда я смеялась так в последний раз?

– Ты уже сделал все что нужно, – отвечаю я ему.

Глава четырнадцатая

Ной

Голубь возвращается к вечеру. В клюве у него веточка с зелеными побегами. Веточка идет по рукам, ее с изумлением рассматривают.

– Оливковая, – говорит Яфет.

Его слова ни к чему. Это и так видно.

Все погружаются в размышления. Где-то сошли воды, солнце просушило и отогрело землю, к небу тянутся трава и деревья. Где-то есть пища для коз, тучные луга для животных. Где-то распускаются цветы, растут леса, бьют ключи, наполняя водой озера, в которых плещется рыба. Жизнь снова вгрызается в землю. Желание стать частью этой жизни причиняет боль, словно рана.