Книга Ночь пяти стихий - Илья Стальнов

– Как это? – с замиранием сердца спросил Гришка.

– Чувствую, опасность вас подстерегает, и то будет первое грозное испытание. Такова уж судьба ваша, что не одно еще испытание вам предстоит, а вот найдете ли вы покой и счастье, если их преодолеете, – это еще вилами на воде писано. Но иного пути вам Богом не начертано. Только так вы людьми станете, а не лютыми хищниками и не их добычей. А коль дьявольских соблазнов избежите, по чести через все пройдете – то по чести и жить станете. Дрогнете, отступите – брести вам оставшуюся жизнь по заросшим бурьяном окольным дорогам и себя не найти.

– Что за опасности, испытания такие? – спросила Варя. Ее охватил страх, она будто начинала понимать, что в ее хоть и тяжелой, но, казалось, определенной раз и навсегда жизни скоро произойдут какие-то странные перемены.

– Это одному Богу известно. И я ничего для вас сделать не могу, ибо есть ноша, которую человек сам, в одиночку, донести должен, – сказал Агафон.

Как не хотелось Гришке и Варе, чтобы в словах отшельника была правда. Им было так хорошо вместе, и счастья этого ничто не могло поколебать. Может, ошибается колдун? С кем не бывает… Но оба знали, что это не так. Что дед Агафон, когда говорит такие вещи, не ошибается никогда. И что сейчас, в этот момент, он приоткрыл не только занавес над грядущими событиями, но и над самой тайной замысла Божьего.

Тьмой и вечностью повеяло на влюбленных, но день был светлый, ласковое солнце пробивалось через изумрудную зелень листьев, пели в ветвях птицы, как обычно в жаркие дни, воздух кишел стрекозами с переливающимися разными цветами крыльями. Они шли, держась за руки, шептали друг другу ласковые слова, и с каждой минутой на душе становилось легче и тьма отступала. Радость от жизни, друг от друга взяла вверх, и в этот миг Казалось невероятным, что может быть как-то иначе. И не хотелось думать о словах Агафона, который сейчас молится в своей избушке за них и бьет поклоны перед образами.

Они сидели на берегу затерянного в лесах озерца, и Варя болтала в воде ногами. Разговор был поначалу пустой, беззаботный, но постепенно зашел о прошедших временах, а у каждого была оставлена в прошлом своя боль.

– Голод был, – сказала Варя. – Как Годунов царем стал, так вскоре голод и начался. Небось помнишь.

– Рассказывали, – кивнул Гришка, – небо тьмой обратилось, десять недель лили дожди, будто вновь потоп всемирный начался, и не скосить, не сжать. А в конце лета мороз вдарил. Начался невиданный доселе голод. А чего ждать, коль комета тогда хвостатая в небе висела?

– Мои дед с отцом тогда в Москву подались.

– И мой отец тоже. Да там и сгинул.

– В наших краях совсем плохо было, только умереть – и все. Но и в Москве не легче. На рынке четверть ржи за три рубля продавали. А купцы бесстыжие да бояре бессовестные хлеб скупали, чтобы потом втридорога отдавать. Царь Борис и закрома открыл, и деньги народу мешками раздавал – все бесполезно. Отец говорил потом, что люди до крайности дошли – стали траву и сено есть, а уж о лошадях и кошках и говорить нечего – не осталось их вовсе. На постоялых дворах людей убивать стали, а мясо их в пирожках на рынках продавать. Отец рассказывал, как самолично с толпой в клочья рвал тех, кто зерно утаил, а еще видал, как продавца пирожков тех, из человечины, на кол сажали. Домой отец один вернулся. Дед так в Москве и пропал. Тут я на свет появилась, но мать недолго потом прожила. Хоть и протянули мы голодные времена на оставшихся запасах да родня в первопрестольной была, но болеть мать начала. Чахотка ее в могилу и свела. А отец в лихолетье где-то сгинул – то ли за поляков, то ли против воевал, так и не знаю. Одно знаю, что и на меня, и на братишек моих старших ему наплевать было. Вот повели меня, малую, братья по миру. Так выросла в скитаниях.

– Как две капли воды судьбы наши похожи. Страшно. По всем прошлось время то поганое.

– Страшно, коль снова оно придет. Эх, кабы все хорошо, мир да счастье на земле были – но такого быть не может.

– Не может, – кивнул Гришка. Ему вспомнились недавние слова колдуна, и в сердце вновь проснулась тревога…

Вернулась в починок Варвара к вечеру с пустой корзиной, на дне которой лежало несколько ягод. Около терема толпились стрельцы, фыркали лошади, с кухни во дворе валил густой дым. Похоже, губной староста со своим отрядом прибыл.

Тут к Варе подошла Марьяна и осуждающе произнесла:

– Где тебя носит? Староста нагрянул, гулять собрался. И тебя спрашивал. Приведи себя в порядок.

Варвара прошла в избу, умылась, причесалась деревянным гребешком, спрятала волосы под косынку и побежала к терему. На пороге, опираясь на деревянную колонну, в любимой своей позе стоял, скучая и позевывая, рыжий Бориска. Сегодня он приоделся в зеленую рубаху и нравился сам себе. Увидев Варюху, осведомился без всякого интереса:

– Все гуляешь?

– Гуляю, – грубо отозвалась она.

– Ну гуляй, гуляй, – выражение на Борискиной физиономии было как всегда наглое и сальное, он по привычке хлопнул Варвару. Та покраснела больше от злости, чем от смущения, и со всей силы ударила рыжего кулачком. От неожиданного удара Бориска отлетел и чуть не перекинулся через перила. Выругавшись, он прошептал под нос, провожая Варвару злым взором:

– Ничего, скоро сполна за все получишь. Варвара слышала эти слова, что-то в тоне Рыжего ей не понравилось, но всерьез принимать их – много чести будет!

За дверями стоял управляющий. Он погрозил Варваре пальцем.

– Куда запропастилась? Тебя сам Егорий Иванович. видеть желает. Говорит, хочу, чтоб Варвара мне подавала да чарку подносила, а боле видеть никого не желаю. Говорит, шибко хочет тебя за зад ущипнуть… Говорит, такого мягкого зада еще ни у кого не видал, ха!

– А тебе б, Ефим, только бесстыдные слова говорить. Хуже Бориски, право слово.

– Поговори у меня… Живо на кухню – гуся в яблоках подавать будешь, и чтоб на твоих устах улыбка сияла. Ясно? И не боись. Скоро их всех брагой развезет, не до нас им станет.

Варя пошла на кухню, взяла там большой медный поднос с аппетитно пахнущим гусем, обложенным яблоками и местами для красоты утыканным гусиными перьями. Идти и смотреть на пьяного Егория ей не хотелось, а не идти нельзя. Варвара вздохнула, подняла тяжелый поднос и направилась в терем.

Уже прилично опьяневший губной староста стучал по столу медной кружкой, которую держал в правой руке. Левой рукой он обнимал Фрола – заплечных дел мастера. Тот хоть и находился неизмеримо ниже губного старосты по своему положению, но был правой рукой Егория. А верностью своей и хорошей работой заслужил право сидеть за одним столом с хозяином и поднимать с ним кружку.

Фрол был невысок ростом, узкоплеч, с длинными руками и узловатыми, необычайно сильными пальцами. Один глаз его косил, а потому казалось, что смотрит он не только на собеседника, но и куда-то в сторону и видит там что-то шибко важное. Своей работой он был доволен вполне и не считал ее зазорной, как, впрочем, и окружающие. Профессия палача уважалась. Хорошее жалованье, казенные харчи, да еще с губным старостой и воеводой чуть ли не запанибрата. И помимо жалованья, как и все другие палачи, он неплохо наживался, продавая заключенным в тюрьме водку.