Книга Good Night, Джези - Януш Гловацкий

— А если я не соглашусь на операцию?

— Умрешь.

— Когда?

— Ты должна жить и не задавать дурацких вопросов.

— И все-таки — раз уж я задала дурацкий вопрос.

— Через месяц, через год, точно сказать не могу.

— Я бы предпочла подольше.

Ну и еще один вопрос, на который он ответил, прежде чем она спросила:

— Нет.

— Что — нет?

— Нельзя, до операции нельзя. Оргазм тебя убьет.

Ну и таблетки, таблетки, какие-то новые, дата следующего визита — она-то решила больше не приходить, но делает вид, что придет. Не возражает и все записывает.

Только выйдя, Маша понимает, что вошла с другой улицы, но это просто другое крыло больницы, а больница — та же самая, где они с Джези были ночью. И она поднимается на лифте на третий этаж и идет по коридору, не отвечая на взгляды больных, которых везут на процедуры и которые смотрят на нее радостно, как паук на муху. «Что, и тебя, такую молодую и шуструю, припекло?» Ну нет, она не позволит втянуть себя в больничную жизнь. И входит в ту же самую палату. На двух кроватях женщины все так же спят, укрывшись с головой, но третья кровать пуста, почему пуста, думает Маша, а сердце скачет, и ее прошибает холодный пот. Джези говорил, что еще две недели… но вот и медсестра, та же, что позавчера ночью, — узнала ее, к тому же она полька и знает русский.

— Малышка эта? — отвечает. — Выписалась утром, у нее все в порядке, было только подозрение на воспаление легких.

— Значит, у нее нет…

— Чего нет?

— Ничего, ничего, — тихонько бормочет Маша.

— Утром за ней приехали родители. Вы ее хорошо знаете? Славная девочка…

— Нет, — говорит Маша, — ничего, ничего (что еще она может сказать?)… ничего…

Ей слышится какой-то шелест, потом гул в ушах, словно перед тем, как заснуть, и остается только выбрать одно из двух: потерять сознание или взять себя в руки. Она выбрала первое, чтобы дать себе немного времени подумать.

Собачонка на рельсах (письмо Клауса В.)

Дорогой Януш!

Как договорились, сообщаю кое-какую информацию, которая, может быть, тебе пригодится, а может, и нет. Я описал события или случаи, мне самому непонятные, и поэтому разделяю твои сомнения. Итак, про то, что касается Маши. Сначала был Соломон Павлович, помнишь, зубной врач. Потом нелегальная выставка, в каком-то старом доме, предназначенном на снос. Чутье мне подсказывало, что нелегальность эта насквозь, больше некуда, легальная. Ведь дело было уже в 1981 году. Что-то там в Москве дрогнуло, хотя, подозреваю, все эти бунтари-художники были связаны с КГБ. Впрочем, возможно, я их обижаю — не все, а только половина.

Но ореол нелегальности свою роль сыграл. Страшная толчея, приятный полумрак, картины утопают в табачном дыму. Что, похоже, никому особо не мешало: главное там было — вино, водка и толпа, все восхищались, пили, обнимались, целовались, поздравляли друг друга, кричали «гениально!» и снова пили. А на стенах — восемь разноцветных физиономий Сталина в стиле Уорхола, какие-то комиксы с Лениным в стиле Лихтенштейна, огромное полотно: несколько парней с выпяченными голыми задницами; название «Будущие космонавты». Нечто булгаковское: лицо дьявола и подпись: «Воланд, приезжай, спаси, слишком много в Москве развелось сволочей». Это, кстати, было содрано с граффити на стене дома, где в «Мастере и Маргарите» жил Берлиоз, а потом Воланд. Дом этот, как ты, наверно, знаешь, кто-то купил, надписи замазали масляной краской, так что в нашем фильме их использовать не удастся. В общем, подконтрольный бунт, вопиющая вторичность, а наклейки «Продано» наверняка липовые, когда я спросил, за сколько ушел Воланд, тут же подлетел художник, сорвал бумажку и сказал, что мы можем сторговаться. Было там несколько заграничных корреспондентов, которых таскали от одной картины к другой… ладно, хватит об этом.

Потом меня повезли на какой-то, якобы потрясающий, хэппенинг. Тоже в старом доме. Я вошел во двор: темнота, грязь, неба не видно, потому что сверху железная сетка, обосранная голубями. Балконы покосившиеся, того и гляди отвалятся, в квартирах, вероятно, уже никто не живет, но кое-где горит свет. Я поблагодарил и решил внутрь не заходить. Вдруг на первом этаже раздвинулись занавески, открылось окно, и какая-то женщина стала махать рукой. Я подошел и спросил, что ей нужно.

— Как — чего нужно? — Она распахнула замусоленный халат, продемонстрировала лежащие на животе толстые сиськи и раздвинула ноги. — За все удовольствие пятьдесят долларов.

А когда я поблагодарил, плюнула презрительно, видимо, приняла меня за одного из тех заграничных маменькиных сынков, которые боятся подхватить местный триппер. А триппер, как и всё в жизни, дело случая. Это уж как повезет… Баба еще что-то говорила, но тут я увидел Машу.

Я сразу ее узнал, это она тогда приходила к зубному врачу. Она плакала и пинала ногой стену. Окно захлопнулось со стуком: баба в халате, верно, обиделась. А я подошел к Маше, и она мне показалась еще моложе, ну совсем девочка, и еще красивее. Я напомнил ей, что мы встречались, протянул платок и, все еще плачущую, пригласил в ресторан, где собираются заслуженные артисты, то есть официальная богема. Заказал дорогие блюда: мягчайший филе-миньон, белую спаржу, картофель фри и любимое грузинское вино Сталина.

Но она ни до чего не дотронулась, только попросила, если можно, «Столичную». Пила и плакала, плакала и пила. Не могу сказать, сразу ли я почувствовал то, что почувствовал. Понимаю, это звучит глупо. В общем, кровь бросается в голову, трясет, по животу мурашки. А она между тем выпила полбутылки — представляешь? И принялась объяснять мне вещи, которые трудно объяснить. Чтоб я знал: да, она пьет, но вовсе не потому, что унаследовала от матери алкоголизм, с которым, кстати, мать справилась, и не из-за отца-полусадиста, и не из-за бездомных собак и отравленных кошек, погубленного не родившегося ребенка или жестокосердного Кости. То есть из-за них тоже, но не только, потому что она себя, когда пьет, отождествляет с муками и страданиями всего русского народа, с его бессилием перед властью, самим собой и религией, которая учит, что человек — всего лишь червь ничтожный, а того, кто осмелился сказать, что человек звучит гордо, отравили.

Дорогой Януш, признайся, вряд ли бы ты сумел придумать подобное. Обязательно включи этот эпизод в сценарий. Все это время она, будто сокровище, прижимала к животу какой-то рюкзачок. И вдруг умолкла, перестала плакать и как засмеется. Это было, когда принесли счет и она увидела, что я плачу больше, чем ее отец, вышеупомянутый полусадист, но хороший сантехник, зарабатывает за год. А потом откинулась на спинку стула и отключилась, хотя как-то странно. Вроде бы человек в коме слышит, что́ ему говорят, только не может ни ответить, ни пошелохнуться, — как будто так, точно неизвестно. А она двигалась, но, похоже, не знала, кто она, где она и что вообще происходит.

Думаю, так оно и было. Потому что когда утром она проснулась в гостинице «Россия» — одетая, я только снял с нее туфли, в глазах у нее было такое изумление, какое вряд ли можно изобразить. Поясню: вечером я спрашивал, куда ее отвезти. Без толку. Потом предложил переночевать у меня в гостинице. Никакого ответа. Только смутная улыбка. Означает ли это согласие? Я не мог понять, а другого выхода не было. Повел ее в гостиницу, она шла как зомби. Ты, небось, думаешь, я думал о… ну, понимаешь. Да, думал. И она бы даже не заметила; мой брат Руперт наверняка бы этим воспользовался. Очаровательная, молоденькая, помнить ничего не будет, презервативы есть. Почему бы нет? Но, возможно, эта мысль о брате меня и остановила. Когда-нибудь я тебе объясню, а может, и нет. Подумаю… Я только хотел снять с нее джинсы, и даже начал снимать, но под ними были длинные обтягивающие шерстяные рейтузы, она упала на кровать, я оставил ее в покое, а сам лег на раскладной диван.