Книга Дукля - Анджей Стасюк

Мы тоже постепенно исчезали. Не помогали ни сигареты, ни кофе — одна чашка за другой. Кровь наша была разжижена. Она текла все медленнее. В какой-то из дней я поранил палец, и из него стала сочиться прозрачная жидкость, похожая на сок растения. Ведь человек состоит главным образом из воды, и двух недель дождя хватает, чтобы тело его превратилось в то, чем было изначально. Водяная пыль, туман и изморось проходили сквозь кожу и оставались внутри. Даже водка, обычно горячая и быстрая, сейчас догорала в жилах с грустным шипением: стопка как отсыревшая спичка, и только.

Во время коротких прояснении на заре или за минуту до заката свет приобретал болезненную интенсивность. Он тогда стремительно увеличивался в объеме и искал выхода. Слышно было шум и свист, а надорванные края туч оранжево раскалялись. Но это длилось лишь минуту, и снова сгущалась шелестящая дождистая тьма.

Однажды приехал почтальон в резиновом плаще. Конверты были похожи на мокрые носовые платки. «Все пропитывается, — сказал он. — Приходит уже размякшим». Ничего нельзя было прочесть. Слова расплылись, наверное, еще до того, как были написаны. Тогда мы окончательно потеряли надежду.

Конец сентября

За калиткой — поворот направо. Деревенская улочка узка и бежит берегом ручья. После дождей вода имеет цвет матового, подбитого тиной изумруда. Дома по большей части довоенные и деревянные. Со стеклянными верандами. Если кто-нибудь хлопнет дверью, маленькие квадратные стеклышки звенят, как у старого буфета. К домам, лежащим на другом берегу, ведут спрятанные в зарослях мостики. В просветах между высокими деревьями можно увидеть горы. Их отдаленное и в общем-то декоративное присутствие заставляет улочку приобретать чуть сказочный или курортный вид. В самом ее конце — детский сад. Поэтому встретить тут можно главным образом детей и черно-белого пятнистого пса. В солнечные дни здесь господствует тень, смешанная с дрожащим зеленоватым сиянием, в котором золотой свет растворяется, словно в воде, и тогда воздух становится видимым. Граница между атмосферой, предметами и людьми сглаживается. Этакая невинная попытка доказательства первоначального единства всего сущего.

Но к концу сентября все меняется. Достаточно выйти из дома, пройти двадцать шагов, и вместо сельского уголка, вместо шпалеры старинных деревьев — пожар, столбы огня и пылающие кусты. Пламя выныривает из глубины земли и сквозь толстые стволы яворов, лип и конских каштанов бьет в небо раскаленными огненными султанами. Когда дует ветер, воздух полон тлеющих лоскутьев. Даже темные, напоминающие полированный уголь ягоды черной бузины выглядят так, будто они светятся, будто прячут во влажном своем нутре частички жара. Листья кружат, с шипением падают в воду и там обращаются в пепел. После первых заморозков дикий виноград краснеет и стекает со стен домов, словно густая кровь.

И в восемь утра во вторник отовсюду выползает искушение. Сигарета имеет тот же вкус, что обычно, дети перекатываются, как разноцветные шарики, бренчат бидоны с молоком, ничто не изменилось, но все свидетельствует о том, что душа является фикцией сознания, которое с ее помощью пытается стать равным видимому миру. Однако ничего не выходит, потому что даже мысль теряется в раскаленной ауре утра. Небо — голубое, далекое и холодное. По ржавым прутьям заборов с треском проскакивают искры. Желтые взрывы, пурпур, косые проблески, расплавленные и разлившиеся в воздухе, словно золотой воск, магма и горячка, страх и трепет, слава и хвала материи, красный язык которой вылизывает действительность до костей.

Мороз

Ночью температура упала до минус тридцати. Круглая луна висела под темно-синим сводом, и все напоминало сон, в котором видны едва лишь контуры событий, вводящих в искушение. Мы знаем, что это опасно, но не хотим пробуждаться.

Воздух был неподвижен и натянут до предела, и никакой звук не мог в нем укрыться. То, что обычно затихало через минуту, сейчас длилось до бесконечности, потому что такой мороз замораживает даже время, сплавляя его в единое целое с воздухом и светом. Эта новая материя имела звучность металла.

Мы шли старой трелевочной дорогой, наезженной санями для перевозки древесины. Даже самые крошечные предметы и формы отбрасывали тень. Льдинка, след полоза, отпечаток зимней подковы, сломанная веточка — у всего этого имелся свой черный двойник. Кора буков отливала стеклянным блеском. Белое, серебряное и черное соединялись в изысканные сочетания, которые ставили реальность под сомнение. А если и не реальность, то, во всяком случае, цель и смысл восприятия. Дыханием смерти веяло от этого пейзажа. Реки промерзли до самого дна, птицы гибли на лету, в лесу раздавался треск лопающихся деревьев. Это был лютый звук, потому что тишина продолжала его в бесконечность. Мертвые, жесткие хлопки длились в пространстве, словно в вечности, длились, словно совершенная модель беспросветной печали.

Потом дорога закончилась, и мы по едва протоптанному следу вышли на голый перевал.

Внизу лежала земля. Опрокинутая навзничь, распростертая и отданная леденящему свету. Невидимая неподвижность сочилась с небес и заполняла все укромные уголки, дупла, ямки под корнями, расщелины в скальных обрывах над Завоей, внутренности деревьев, тела зверей, человечью плоть, пористую структуру камней, стены, дома, стебли сухих трав, снопы, запасы еды, собачьи конуры, кошачьи чердаки, мысли, сны и страхи перед засыпанием; все вдруг теряло свою изменчивую природу, стремилось к неизменности, к воплощению грез, туда, где альфа сплетается с омегой, а сущность пронизывает существование, как сладостная дрожь — ступни и ладони пьяного на морозе.

Снег люциферически искрился. Соблазн всегда облекает себя в одежды эстетики. Звезды мерцали сверкающими иголочками. Вещи беспредельные, равнодушные и прекрасные зовут нас к самому своему краю и, быть может, наблюдают, как мы колеблемся над пропастью, одинаково одолеваемые желанием и страхом. Ртутный свет луны стыл и дрожал в долине у наших ног. Выразительность темного пейзажа преодолевала его реальность. Мы слышали собак. Гавканье доносилось с юга, но никакой деревни там не было, так что этот лай, очевидно, блуждал среди замерзших просторов воздуха, словно обратившаяся в звук фата-моргана. Возможно, застывшее пространство сохранило эти отголоски с прошлой зимы, и наша вялая беседа полушепотом тоже должна быть сохранена, и нас услышат люди через год или через сто лет. Наконец усилием воли мы заставили себя двинуться дальше. Было что-то трусливое в этой нашей суетливости. Мы пытались ускользнуть черным ходом. Вроде каких-то усердных земляных созданий, занятых сохранением крупицы тепла в теле, в то время как весь остальной мир просто существовал и великодушно расточал себя.

Дождь в декабре

В понедельник начал идти дождь. Уже несколько дней продолжалась оттепель. Мы возвращались домой. Дарек чертыхался, крутил баранку, а машина буксовала на мокром льду. Мы пробовали ехать по обочине, там хотя бы выступали камни. Дорога была пустая и прямая, полого поднимаясь в гору на протяжении семи или восьми километров. Дома и с той и с другой стороны выглядели заброшенными. Стекла отражали черноту, хотя небо было цвета грязной воды. Сверху приближался мотоцикл. Мужчина скользил по глади с широко расставленными ногами. Он напоминал застывшего наездника, конь которого вдруг съежился до размеров двухколесной тарахтелки.