Книга Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

Глупости. Андерс моргает и расправляет плечи. Он ведь не вспоминал об этом мужике ни разу с той минуты, как ступил на борт, выпихнул его из своего сознания и запретил возвращаться и не намерен менять своего решения. А Ева? Он на самом деле даже рад от нее отделаться. Скорее рад, чем нет, во всяком случае. Так что он нагибается к экрану и читает письмо от сестры:

Привет, братец! Извини, что снова тебя дергаю, но я хотела только сказать, что Ева тут недавно звонила и требовала сказать, где ты. Рассказала мне, что вы расстались. Довольно-таки ядовитым голосом. Что там у вас вообще стряслось? Я дала ей твой мейл. Надеюсь, это ничего? Ты там осторожней, и напиши, когда сможешь. Лисбет.

Ага. Кое-что проясняется. За спиной снова стонет Роберт, но Андерс не оборачивается и переводит курсор на строчку ниже.

Дорогой Андерс. Этот адрес мне дала твоя сестра. Ты где вообще-то? И когда вернешься домой? Нам надо с тобой кое о чем поговорить. Буду поэтому признательна, если ты позвонишь мне как можно скорее. Или ответишь на это письмо. Или хотя бы скинешь номер, по которому тебе можно позвонить. Это важно! На самом деле не все в жизни так, как кажется. С теплым приветом. Ева.

Роберт снова стонет. Андерс машинально поднимается и подходит к его постели. Тот по-прежнему спит, но белый свет из иллюминатора уже лег на нижнюю часть его лица. Кожа землистого цвета, шея кажется зернистой. Да. Андерс кивает сам себе, словно взрослый, одобрительно кивающий наблюдению ребенка. Точно сказано! Не в бровь, а в глаз! Кажется, будто кто-то не поленился зашить тысячи маленьких зерен — саго, может быть, или рисовых — под белую, поросшую щетиной кожу Роберта. Что ж — возраст. Может, и у него самого видны такие же зерна под кожей при определенном освещении. Он задергивает занавески и снова разглядывает Роберта. Белая кожа стала розовой, в цвет занавесок. И зернышки пропали. Почти совсем.

Он возвращается к компьютеру и переводит курсор на следующую строку.

Слушай, Андерс! Почему ты не отвечаешь? Уже много часов прошло с моего первого мейла, а ты до сих пор не ответил. Надеюсь, с тобой все в порядке…

Андерс непроизвольно смотрит на часы. Без десяти пять. Что она себе вообразила? Что он сидит за компьютером ночь напролет и ждет ее письма?

…и ты не считаешь, что я что-то такое задумала? Поверь, это не так. Совершенно. Просто я считаю, что нам надо бы многое сказать друг другу, прежде чем предпринять какие-то конкретные действия. Мы ведь как-никак прожили вместе больше двадцати пяти лет, и я не хочу, чтобы мы стали врагами. Я хочу, чтобы мы были друзьями, чтобы мы поговорили друг с другом, как разумные люди, и в самом деле могли бы высказать то, что у нас на сердце. Твоя Ева.

Андерс откидывается назад на спинку стула, смотрит на стенку и проводит рукой по подбородку. Надо побриться. Вот о чем он думает. Вот то единственное, о чем он в состоянии думать.

Потом он выключает компьютер, закрывает его, встает, беззвучно задвигает стул под стол и закрепляет резиновым ремнем, потом какое-то время стоит в изножье койки Роберта, глядя прямо перед собой и пытаясь поймать мысль.

Что он собирался сделать?

Побриться.

Ага.

В следующее мгновение он стоит в ванной и смотрит себе в глаза. Взгляд вроде как обычно, разве что зрачки, пожалуй, несколько расширены. Ничего странного, с учетом того, что в каюте темно. Кажется, он видит, как они с каждой секундой уменьшаются на десятые доли миллиметра от яркого света в ванной…

Нет. Надо взять себя в руки.

Он тянется за пеной для бритья и с глубоким вздохом прыскает себе в ладонь. Значит, дала все-таки о себе знать. Спустя — сколько там? — почти месяц она дала наконец о себе знать. Грандиозно. В тот день он вернулся с работы, а в доме четыре платяных шкафа совершенно пусты, и пустой сервант — что там стояло, он, правда, тоже не помнит, — в гостиной нет картин на стенах, и сперва он решил, что их ограбили. Каков идиот! Бегал туда-сюда и звал ее по имени, смертельно боясь, что она лежит где-нибудь, раненая или убитая. Да. Он помнит те свои фантазии так отчетливо, словно все произошло на самом деле, картинки, рисовавшиеся воображению, когда он протягивал руку к двери ванной, отчетливо видя перед собой то, что он, как ему казалось, увидит, едва открыв эту дверь — Ева в луже крови на полу! — и свое собственное изумление, свое полное ошеломление, — когда открыл дверь и обнаружил, что в ванной никого нет. Он помнит даже, что моргнул несколько раз, чтобы убедиться, что ее действительно там нет, что она не лежит на бело-голубом, в шашечку, полу, глядя невидящими глазами в потолок…

Разочарование!

Слово проносится в голове и заставляет замереть именно в тот момент, когда он собрался размазать пену по щеке. Он видит это в зеркале, видит, как стоит с поднятой рукой и вдруг пытается спрятаться от собственного взгляда.

Плевать. Он решительно взглядывает себе в глаза. А если бы и так? Кто посмеет его обвинить? Никто. Абсолютно никто. Если он и ощутил нечто вроде разочарования в тот короткий миг, то оно тут же исчезло. Потому что именно тогда, именно в ту минуту в ванной до него наконец дошло. Он открыл шкафчик и увидел, что Евины полки пусты. Опустошены. Исчезли все ее тюбики и баночки, единственное, что осталось, — это грязный стакан для полоскания рта, стакан, который он взял и куда заглянул — только для того, чтобы увидеть серую пленку на дне. Отвратительную серую пленку, так контрастировавшую со всем остальным в этой сверкающей, блестяще-голубой ванной. Он посмотрел в этот стакан, а потом опустился на унитаз. Ева!

Письмо лежало в кухне на обеденном столе. Вернее, записка. Там было всего несколько строк, слова, которые сейчас он не смог бы припомнить, слова, которые он вообще никогда не смог бы вспомнить, потому что скомкал и выбросил записку, едва прочитав. Она была слишком мерзкая, слишком нашпигованная журнальной пошлятиной. Вот имя Бенгта Бенгтсона он запомнил. И что во всем виноват Андерс. Что она была вынуждена искать любви…

Он корчит отражению рожу. Какого хрена! Не желает он думать о той записке и о том, как повел себя потом. Как он едва не заплакал. Как звонил ей на сотовый, а тот все время был выключен! Как несколько дней подряд названивал на домашний номер Бенгта Бенгтсона после каждого приема, всегда днем, никогда вечером, словно у него были причины бояться этого выскочки, словно это он сам — любовник, а у Бенгта Бенгтсона — все права законного супруга, и как Ева бросала трубку, едва услышав, что это он…

А вот теперь она пишет. Хочет поговорить. Хочет, чтобы они были друзьями.

Нет уж, спасибо. Большое, блин, спасибо! Он вытягивает шею и проводит бритвой по щетине, наслаждаясь ощущением свежести после каждого движения лезвия. Он знает, как Ева устроена, прекрасно знает, что она готова лгать себе и всем остальным. Он прожил с ней и ее ложью почти тридцать пять лет, и с него достаточно, он получил столько лжи, что хватит на всю оставшуюся жизнь. Она всегда лгала о времени, словно не в силах признаться себе самой, что оно идет и его ход не изменишь. Они прожили вместе не двадцать пять лет. Они прожили тридцать один год, то есть ближе к тридцати пяти, чем к двадцати пяти, а женаты были тридцать. На самом деле тридцатая годовщина их свадьбы случилась меньше чем за месяц до того, как она его бросила, и того дня, нет, той ночи…