Книга Два маленьких шага по мокрому песку - Анн-Дофин Жюллиан

Вывод один: какие бы ни были обстоятельства, все дети играют. Игра преодолевает трудности, устраняет конфликты, сглаживает разногласия. Многочисленные братья и сестры Таис следуют этому правилу. И они прикладывают все усилия, чтобы вовлечь Таис в свои игры, ведь они прекрасно чувствуют, что, как и они, она любит играть. Болезнь ничего не меняет. Однажды веселая компания организовала в комнате Таис вечеринку с музыкой, не очень громкой, танцами, аппетитными пирожными и содовой. Даже мы, взрослые, танцевали, зараженные их весельем и энтузиазмом.

Но играми дети не ограничиваются. Сознавая тяжесть состояния своей кузины и то, что ей осталось совсем немного, они неусыпно за ней следят. Они то и дело заходят к ней посмотреть, все ли с ней в порядке, все ли у нее есть. За этот месяц я стала свидетельницей двух потрясающих примеров такого внимания, которые остались у меня в памяти, вызывая бурю эмоций.

— Что ты здесь делаешь? Уже поздно, ты должен быть в постели.

— Я читаю Таис сказку, чтобы она уснула и ей приснились хорошие сны. Это сказка о принцессе.

Умиленная и повеселевшая, я улыбаюсь. Алексу недавно исполнилось четыре года, читать он не умеет. Он терпеть не может истории о принцессах. И потом, Таис вот уже несколько часов как спит. Но ничего из вышеперечисленного я ему не говорю. Конечно же, нет. Я как можно серьезнее ему отвечаю:

— Это очень мило с твоей стороны; ты здорово придумал. Давай, дочитывай сказку и затем мигом в кровать.

Алекс снова начинает «читать», громко и внятно, полностью сосредоточившись на сюжете истории.

Жан стоит у края кровати, неподвижный, словно гвардеец из Букингемского дворца; он вооружен желтой пластмассовой мухобойкой. Не дав мне задать хоть какой-то вопрос, он объясняет свое присутствие:

— Таис не может защищаться от атакующих ее насекомых. Так что я стою на страже. Как только я увижу хоть одно приближающееся к ней насекомое — шлеп! — говорит он серьезным тоном, резко хлопая своей мухобойкой. — Если муха сядет на Таис, ясное дело, я ее не ударю. Я прогоню ее рукой и, когда она слетит, буду за ней следить.

Жан описывает мне свою стратегию, не спуская глаз с маленького комара, жужжащего над кроватью и не подозревающего, какой опасности он себя подвергает.

Спасибо вам, дети!

* * *

— Когда он тебя бросил?

— Чуть больше двух месяцев назад.

— Уже два месяца? Почему он ушел?

— Другая.

Я кладу трубку, потрясенная услышанным. Потрясенная вдвойне. Огорченная за свою близкую подругу, брошенную любовью всей ее жизни. И огорченная тем, что она сказала мне об этом только через долгих два месяца. Раньше мы делились друг с другом всем и сразу. Сейчас все иначе…

В течение этих двух месяцев я разговаривала с ней по телефону. Много раз. Она мне ничего об этом не говорила. Ни единого намека. Ей, наверно, стоило немалых усилий это молчание. Я представляю, как она сдерживает слезы, меняя тон голоса, цепляется за мелочи, чтобы умолчать о главном. Столько усилий…

Я понимаю, что послужило мотивом ее молчания. Неловкость, всегда одно и то же.

— Я не осмеливалась тебе об этом сказать. Это ничто по сравнению с тем, что происходит с тобой.

Каждый раз я закрываю уши и разум, чтобы не слышать этого. Неужели нужно всегда сравнивать несчастья? Устанавливать их иерархию и классифицировать? Невыносимо ощущать себя на самой высокой ступени испытаний. Если так рассуждать, то нас тогда стоит отнести к категории Неприкосновенных. Тех, чьи страдания находятся на вершине пирамиды. Недосягаемых. Изолированных. Отчаявшихся.

Сочувствие открывает сердца. Мое сердце могло бы зачахнуть, замкнувшись в самом себе, если бы оно не обменивалось своими страданиями со страданиями тех, кого я люблю. И конечно же, с их радостями. Ах, как же трудно справляться с чувством вины счастливых людей! Почему, когда подходишь, умолкает смех? Почему исчезают улыбки, бледнеют лица и заламываются пальцы? Я же не ношу свое горе, как ленту на груди, которую видно издалека, как трехцветную ленту Мисс мира. Я не выставляю ее напоказ, но и не прячу.

Я бы хотела радоваться хорошим новостям, даже самым незначительным. Я очень хотела бы, чтобы мои друзья все так же рассказывали мне свои сентиментальные истории со всеми подробностями, советовались по поводу выбора карьеры, делились последними находками модных вещичек. Мне по-прежнему это интересно. Сейчас это занимает меньше времени в моей жизни, однако же этому есть в ней место. Я убеждена, что, если бы мы продолжали это обсуждать, если бы мы собирались поболтать о том, о сем, тогда нам было бы легче говорить на щекотливые темы. Если я смогу с ними смеяться, они смогут со мной поплакать. Потому что мы сохраним связь. В противном случае мы отдалимся друг от друга. И даже перестанем друг друга узнавать.

Если однажды кто-то из близких, разведя руками в знак бессилия, спросит меня, как он должен себя с нами вести, я, не колеблясь, ему отвечу:

— Как и раньше. Как и с другими. Естественно.

Эта августовская ночь — ночь звездопада. На небе будут давать феерический балет. Я поднимаю глаза и всматриваюсь в небосвод. Я готова провести целую ночь, лежа на сухой траве и не моргая, в надежде увидеть падающую звезду. Потому что мне нужно ее о чем-то попросить. Едва устроившись, я увидела одну, я цепляюсь взглядом за ее золотой шлейф, чтобы успеть прошептать свое желание:

— Я хочу остаться хозяйкой своего мира.

* * *

Одна нога перед другой. Немного нерешительно. Один шаг, затем второй. Не слишком уверенные. Азилис ходит! Не совсем самостоятельно — она держится одной рукой за палец Лоика. Но эта помощь условная, это лишь придает ей уверенности. Главное — что она идет своими ножками, пусть даже нетвердым шагом. Но она идет! Вот уже несколько дней было ясно, что она готова, но еще сомневается. Сегодня она решилась. Она не сводит глаз с дивана — конечного пункта назначения этой героической эпопеи. Она шагает, не отпуская папину руку. Я наблюдаю. Сердце колотится, а взгляд прикован к носкам ее башмачков.

Выворачивается ли у нее ножка? Я не могу запретить себе об этом думать. И бояться этого. Я так боюсь однажды заметить в каком-то движении Азилис признак болезни! Больше всего на свете я опасаюсь дрожания руки, выворачивания ножки. Однозначный сигнал, что болезнь ее затронула. Как бы я ни желала верить в лучшее, моя тревога растет с каждым месяцем, поскольку все ближе тот момент, когда могут появиться видимые признаки лейкодистрофии.

Почти бессознательно я постоянно оцениваю действия и даже жесты Азилис: я слежу за тем, как она пьет, ест, садится, ложится спать, идет, плачет. Я непрерывно анализирую каждый этап ее жизни, пытаясь вспомнить, как то или иное делал Гаспар. И в особенности как это делала Таис…

Так что, выворачивается ее ножка? На первый взгляд нет. Нет, я так не думаю. Разве только я смотрю недостаточно внимательно. Хотя мои глаза едва различают носки ее башмачков. Я больше не знаю, что я вижу. Я даже не заметила первых шагов своей малышки. И даже не похвалила ее за храбрость. Я поддалась этому неконтролируемому страху. Я сажусь на диван, до которого она только что дошла, как другие восходят на вершину Монблан, и плачу. Слезы страха смешиваются со слезами радости. Крепко прижав к себе Азилис, я поздравляю ее: