Книга Ты найдешь меня на краю света - Николя Барро

Я часто навещал ее, чтобы полюбоваться новыми работами, которые она создавала в основном ночью, и помочь советом по мере своих возможностей. Я показал Джейн Хэстман и ее восторженной племяннице, называвшей меня не иначе как Жаном Люком, выставку современного искусства в Гранд-паласе. Несколько раз заходил и в отель «Дюк де Сен-Симон», чтобы обсудить с мадемуазель Конти подробности нашего мероприятия. День ото дня она становилась все приветливее и уже чесала Сезанну затылок и ставила ему миску с водой, обсуждая со мной по ходу дела, где какие картины должны висеть. А когда я сообщил ей, что «месье Шарль» тоже приедет и ему понадобится «его комната», она одарила меня лучезарной улыбкой.

Я бегал по парижским улицам, мурлыкая под нос: «Smile and the world smiles at you»,[26]хотя спал в те дни уж точно меньше, чем генерал Бонапарт в свои лучшие годы.

Как-то раз в «Ла Палетт» я повстречал Бруно. Он простил мою несдержанность во время нашего последнего телефонного разговора и настаивал на том, чтобы отдать долг. При этом ему было жаль, что прекрасной незнакомкой оказалась не Солей. По его мнению, мы составили бы с ней отличную пару.

Обсуждение других версий мы продолжили за бутылкой «Вдовы Клико». Однако вскоре мне снова захотелось засесть за свою волшебную машинку, чтобы окунуться в общение с Принчипессой, и я заерзал на стуле. Несколько дней подряд я так и бегал между галереей и улицей Канетт, то и дело проверяя почту, а Марион озабоченно качала вслед головой, уперев руки в тонкую талию.

— Ты похудел, Жан Люк, съешь чего-нибудь, — говорил мне Аристид во время званого ужина и, подмигнув, подкладывал на тарелку третий кусок своего фирменного яблочного торта. — Силы тебе еще понадобятся.

Гости засмеялись, сами не зная почему. За столом, как и всегда у Аристида, царила непринужденная атмосфера. Тем не менее я слегка удивился, когда Солей Шабон и Жюльен д'Овидео еще во время десерта обменялись телефонными номерами и многозначительно посмотрели друг другу в глаза. Мне снова вспомнился Хлебный человечек и, признаться, стало несколько не по себе, когда молодые люди, весело болтая, рука об руку спускались по лестнице в прихожую.

Потом я помогал Аристиду убирать посуду, и мы вернулись к обсуждению волнующей меня темы. Не без некоторого трепета я передал своему литературно образованному другу письма Принчипессы, впрочем, особенно пикантные я все-таки утаил. Наша с ней переписка давно уже вышла за рамки всех приличий, даже когда касалась посторонних вещей, интересных, забавных и порой ничуть не менее интимных. Однако я так и не смог обнаружить ни малейшего намека, касающегося личности моей корреспондентки.

В одну из таких бессонных ночей речь зашла о первой любви, и я, собравшись с силами, во всех подробностях изложил ей историю с Люсиль, о которой знали даже не все близкие друзья. «Если Принчипесса — это все-таки Люсиль, — мысль, которая все еще дремала где-то в углу моего возбужденного мозга, хотя с некоторых пор я воздерживался высказывать ее вслух при Бруно, потому что не хотел с ним спорить, — она, по крайней мере, будет знать, чем все тогда закончилось», — думал я. Кем бы ни была Принчипесса на самом деле, она отнеслась к этому моему письму сочувственно.

«Еще ни одно признание в любви не было написано зря, дорогой Дюк, в том числе и Ваше, — ответила она мне. — Уверена, что и Вашей бессердечной подружке сегодня та история видится иначе. Очевидно, это было первое письмо такого рода в ее жизни. Будьте уверены, она хранит его до сих пор, независимо от того, замужем она сейчас или нет. Время от времени она достает его из шкатулки, как величайшую драгоценность, и вспоминает о мальчике, с которым ела самое вкусное мороженое в своей жизни».

Это письмо я тоже утаил от Аристида, несмотря на то что оно не содержало интимных признаний. Слова незнакомки, которые я уже знал наизусть, глубоко тронули меня и странным образом примирили с предательством, пережитым много лет назад на окутанной запахом мимозы пыльной тропинке.

Аристид обещал посмотреть письма и немедленно сообщить, если обнаружит что-нибудь достойное внимания. Кроме того, он собирался прийти на открытие выставки. Мы поздно расстались, и я, прихватив Сезанна, поспешил домой, навстречу следующему заочному свиданию.

Мадам Вернье уехала на две недели в свой летний дом в Провансе, поэтому верный Сезанн следовал за мной повсюду. Именно ему приходилось больше всех слышать о Принчипессе, пока я изо дня в день, из ночи в ночь сочинял письма. При этом проговаривал отдельные фразы, балансируя между эйфорией и нервозностью, и брал ее распечатанные послания в постель, чтобы снова и снова восхищаться изящными формулировками.

Так проходило время, и я затрудняюсь определить, летело ли оно стремительно или совсем наоборот. Вернее будет сказать, я жил тогда вне времени, заранее предвкушая то последнее ее письмо, с которым связывал большие надежды.

И вот наступило восьмое июня. В тот погожий, солнечный день я чуть было не потерял свою Принчипессу. Утром, раздергивая в приподнятом настроении шторы в спальне и глядя в безоблачное небо, я никак не мог предвидеть, какая катастрофа разразится вечером на открытии выставки. В кульминационный момент этого вполне удавшегося мероприятия, центром которого стала Солей Шабон в длинном до пят алом платье, я целовал в губы молодую женщину, понятия не имея о том, что отелю «Дюк де Сен-Симон» в ближайшее время суждено снова стать местом любовной драмы. На этот раз отчасти по моей вине.

Поначалу все шло как обычно. В том смысле, что обстановка, как всегда, была напряженной. Гости с бокалами в руках, казалось, едва сдерживали язвительные замечания, по залу с важными лицами шныряли журналисты. Неожиданностью стало поведение героини дня, которая в последний момент перед открытием не то от отчаяния, не то от волнения вдруг закатила истерику.

Так бывает, к примеру, с хирургом, который после тяжелой операции ищет забвения в объятиях медсестры, и напряжение уходит, высвобождается такая энергия, что человек начинает творить бог знает что.

Я прибыл в отель уже к полудню, чтобы закончить все приготовления. Там мне пришлось успокаивать до предела взвинченную Солей: она в последние минуты хотела убрать из экспозиции кое-какие полотна.

— Дерьмо, — бурчала она, глядя на картину, которая ей не очень нравилась. — Полное дерьмо.

Еще в холле мне навстречу выскочила встревоженная мадемуазель Конти, которую я узнал не сразу. Воздушное платье в стиле ампир из темно-синего шифона обвивалось вокруг ее обнаженных ног. Они, вне всяких сомнений, привлекли бы внимание Сезанна, не оставь я его с мадам Вернье, которая к тому времени уже успела вернуться домой. В ушах мадемуазель Конти дрожали сапфировые слезки. Обутая в серебристо-серые балетки, она неслась мне навстречу, подобно легкому грозовому облачку.

— Месье Шампольон, месье Шампольон! — кричала она. — Мадемуазель Шабон сошла с ума!

Я вошел в зал, где находилась большая часть экспонатов.