Книга Враги. История любви - Исаак Башевис Зингер

Некто на другом конце провода покашлял, откашлялся, покашлял снова как оратор, перед тем, как начать говорить."Я прошу вас, выслушайте меня", сказал он на идиш. — Меня зовут Леон Тортшинер. Я прежний Машин муж".

У Германа пересохло во рту. Это был его первый непосредственный контакт с Леоном Тортшинером. Голос у мужчины был глубокий, а идиш звучал не так, как у Германа и Маши. Он говорил с акцентом, типичном для польского местечка, находящегося в глуши, где-нибудь между Радомом и Люблином. Каждое слово кончалось легкой вибрацией, как на басовых клавишах рояля.

"Да, я знаю", — сказал Герман. — Как вы нашли мой номер?"

"Неважно. У меня он есть, вот и все. Но если вам обязательно нужно знать, то я видал его в Машиной записной книжке. У меня хорошая память на цифры. Я не знал, чей это номер, но в конце концов, как говорится, я вычислил."

"Понятно".

"Надеюсь, я вас не разбудил".

"Нет, нет".

Прежде чем продолжать, Тортшинер сделал паузу, и по этой паузе Герман понял, что он осмотрительный человек, который основательно думает и медленно реагирует. "Не могли бы мы встретиться?"

"Зачем?"

"По личному делу".

Он не очень умен, пронеслось у Германа в голове. Маша часто говорила, что Леон дурак."Вы наверняка понимаете, что мне это в высшей степени неприятно", — услышал Герман свой лепет."Не знаю, зачем нам встречаться. Так как вы разведены и…"

"Мой дорогой мистер Бродер, я не стал бы звонить вам, если бы нам незачем было встречаться".

Он то ли усмехнулся про себя, то ли закашлялся, что прозвучало как сочетание добродушной досады и триумфальной жизнерадостности, свойственной тому, кто перехитрил своего соперника. Герман почувствовал, что мочки его ушей становятся горячими. "Мы не могли бы обсудить это по телефону?"

"Есть вещи, которые возможно обсуждать, только глядя друг другу в глаза. Скажите мне, где вы живете, и я приду к вам. Или встретимся в кафетерии. Я вас приглашаю".

"По крайней мере объясните мне, о чем речь", — настаивал Герман.

Казалось, Леон Тортшинер сжал губы и с чмоком открыл их, борясь со словами, которые ускользали из-под его контроля. Наконец из звуков вылепились слова. "О чем еще может идти речь, кроме Маши?", — сказал Леон Тортшинер. "Она мост между нами, так сказать. Правда, мы развелись с Машей, но мы были с ней мужем и женой, этого из жизни не выкинешь. Еще прежде чем она рассказала мне о вас, я знал о вас все. Не спрашивайте меня, откуда. У меня, как говорится, свои источники информации"

"Где вы сейчас?"

"На Флэтбуш. Я знаю, что вы живете где-то на Кони Айленд. Если вам трудно приехать ко мне, я приеду к вам. Как это говорят? Если Магомет не идет к горе, гора идет к Магомеду".

"На Серф-авеню есть кафетерий", — сказал Герман. "Мы можем там встретиться". Ему трудно было говорить. Он описал Тортшинеру точное местоположение кафетерия и сказал ему, по какой линии метро надо ехать. Тортшинер заставил его много раз повторять все эти сведения. Он хотел точно знать каждую мелочь, и он повторял фразы так, как будто акт говорения доставлял ему удовольствие сам по себе. Он вызывал в Германе не досаду, а чувство гораздо более сильное — раздражение от того, что его загоняли в неловкое положение. Кроме того, Герман был человек подозрительный. Кто знает? Не исключено, что у этого типа с собой нож или револьвер. Герман быстро принял ванну и побрился. Он решил надеть свой лучший костюм; он не хотел жалко выглядеть в глазах этого человека. "Нравиться надо всем", — с иронией подумал Герман, — "даже бывшему мужу твоей любовницы".

Он спустился в подвал и через стекло стиральной машины увидел свое вращающееся нижнее белье. Вода пенилась и плескалась. У Германа было странное чувство — ему казалось, что эти неодушевленные вещи, — вода, мыльный порошок, отбеливатель — гневаются на человека за то насилие, которое он применил, чтобы овладеть ими. Ядвига испугалась, увидев Германа. До сих пор он никогда не спускался в подвал.

"Я должен встретиться кое с кем в кафетерии на Серф-авеню", — сказал он ей. И хотя Ядвига не задала ему ни едкого вопроса, он рассказал ей, где находится кафетерий, потому что думал, что если Леон Тортшинер нападет на него, Ядвига должна знать, где он был, чтобы, в случае необходимости, предстать свидетельницей на суде. Он даже несколько раз назвав имя Леона Тортшинера. Ядвига смотрела не него со смирением крестьянки, которая давно отчаялась понять горожанина и его образ жизни, но глаза ее выдавали недоверие. Даже в дни, которые принадлежали ей, он находил поводы отлучаться.

Герман бросил взгляд на наручные часы и прикинул, как бы не прийти слишком рано. Он был уверен, что такой человек, как Леон Тортшинер, опоздает минимум на полчаса, и он решил прогуляться по пляжу.

День был солнечный и мягкий, но все аттракционы были уже закрыты. Не осталось ничего, кроме забитых дверей, выцветших и сорванных плакатов. Все экспонаты уехали: девушка, змея, силач, разрывавший цепи, пловец без рук и без ног, медиум, вызывавший души умерших. Плакаты на заборе, возвещавшие, что богослужение по праздничным дням проходит в аудитории Демократического клуба, были разорвана и сняты. Чайки, крича, летали над океаном.

Валы накатывались на берег, шипя и пенясь, и каждый раз отступали назад — свора лающих псов, не способных достать и укусить. Вдали на воде покачивался корабль с серым парусом. Подобно морю, он двигался и оставался на месте — путешествующий по воде труп в упаковке.

"Все уже было", — думал Герман. "Акт творения, потоп, Содом, вручение Торы, гитлеровская кровавая баня".Подобно тощим коровам в фараоновом сне, настоящее поглотило прошлое так, что от него не осталась и следа.

2

Герман вошел в кафетерий и увидел Леона Тортшинера, сидящего за столом у стены. Он узнал его по фотографии, которую видел в машиной альбоме, хотя Тортшинер был теперь гораздо старше. Это был крупней мужчина лет пятидесяти с прямоугольным черепом и густей волосами, при первом взгляде на которые было ясно, что они крашеные. Лицо у него было широкое, с выступающим вперед подбородком, высокими скулами и мощным носом с большими ноздрями. У него были кустистые брови и карие татарские глаза. На лбу у него был шрам, выглядевший как старая ножевая рана. Облик его был довольно-таки грубый, но смягчался польско-еврейской приветливостью, которую Тортшинер излучал.

"Убивать меня он не собирается", — подумал Герман. Казалось невероятным, что этот чурбан когда-то был Машиным мужем. Сама мысль об этом была смешной. Но так всегда было с фактами. Они взрывали мыльные пузыри идей, опровергали теории. уничтожали убеждения.

Перед Тортшинером стояла чашка кофе. Сигара с дюймом пепла на конце лежала в пепельнице. Слева стояла тарелка с недоеденным омлетом. Заметив Германа, Тортшинер со значительным видом встал и тут же сел.

"Герман Бродер?", — спросил он и протянул большую, тяжелую руку.