Книга Тропою волка - Михаил Голденков

— Не стважать тулму![11]- слышались команды польских и литвинских офицеров, но, увы, поздно. Давка увеличивалась, мост грозил вот-вот рухнуть.

— Остановитесь! Что вы делаете! — в ужасе кричали офицеры, пытаясь сдержать обезумевших людей, которые переваливались через перила, падали под ноги своих же товарищей, толкали друг друга в спину… Вниз, в Вислу падали лошади, пушки, трещали опоры моста…

— Nie dalej do mostu! Może zapaść![12]- закричал Потоцкий, но его уже никто не слушал.

Армии не было, была перепуганная толпа людей. Потоцкий пришпорил коня и также бросился на мост, боясь, что тот рухнет раньше, чем он перейдет сам. Но… пан Ревера просчитался. Мост, по которому в этот момент перевозили пятнадцать пушек, со страшным треском и грохотом рухнул. Груды человеческих тел, орудия, повозки, кони — все с ужасным плеском ухнуло в черную воду главной польской реки. Потоцкий также оказался в воде. Он начал тонуть под грузом намокшего плаща, тяжелой сабли, сапог и камзола.

— Помочь! — кричал несчастный пан, барахтаясь в мутной воде, кишащей головами солдат и офицеров. Крики и шум заглушали все на свете. Пан Потоцкий умудрился отстегнуть саблю, но избавиться от намокшего плаща не получалось, и тот тянул князя ко дну, словно ужасное морское чудовище… Потоцкого спас его конь, за уздечку которого судорожно уцепился пан Ревера, уже хлебая ртом воду. Добрый конь, сделав полукруг, вернулся к берегу.

За всем этим с ужасом наблюдали Михал Радзивилл и Со-бесский с западного берега. Их как раненых перевезли в первую очередь на повозках.

— Матка Боска! — с возмущением и горечью восклицал Михал. — С таким трудом взяли город, и вот!..

Вдруг он вспомнил, что так и не смог повторно посетить Тарковского. «Огненный всадник» вновь ускакал в дымку неизвестности.

— Столько трупов, и все зря! — слабым голосом отозвался с соседней телеги перевязанный Ян Собесский. — Как крысы, бежим! Михал, ради чего мы положили почти щесть сотен наших парней?!

— Шесть сотен… Десять тысяч, — глухо отозвался Михал, — десять тысяч, дорогой мой Ян. Столько полегло, штурмуя Варшаву.

Польские драгуны не без труда, неся потери, сдерживали шведско-брандербуржские атаки. Но это дало возможность отремонтировать мост. Наконец на противоположный берег переправили-таки оставшуюся артиллерию и пехоту. Перешел и Кмитич, бледный, как полотно, проклинающий все на свете, более всего жалеющий, что вообще поддался уговорам Михала и встал в строй этой неорганизованной толпы — так называемой армии Яна Казимира.

Ну, а сам Ян Казимир настолько обезумел, что приказал быстро поджечь мост, не то позабыв, не то не обращая внимания, что на восточном берегу все еще оставалось до десяти тысяч польских драгун, сдерживающих неприятеля. Драгуны, лишенные возможности переправиться, бросились отступать в южном направлении по узкой дороге, представляя для шведов и немцев очень удобную мишень для атаки. Офицеры Карла Густава немало удивились такому странному маневру поляков и не преминули этим воспользоваться. По драгунам, уходящим тонкой колонной, вдарила кавалерия альянса, тогда как сами драгуны не могли выстроиться на узкой дороге в привычный строй для мало-мальской обороны. Все закончилось разгромом и бегством польской кавалерии и большим количеством пленных. Пятьдесят орудий было разбито, захвачено либо утонуло в Висле. Варшава вновь сдалась шведам.

Карл Густав, Богу слав Радзивилл и Фредерик Вильхельм провели на улицах вновь захваченного ими города торжественный парад победителей. Все три предводителя войск альянса при полном параде, в широкополых шляпах с пышными перьями гордо возвышались на быстро сооруженном помосте, украшенном знаменами Радзивиллов, Швеции и Брандербурга, окруженные охраной в белой офицерской форме. Перевязанный бок Карла Густава немного болел, когда он поворачивался в сторону Фредерика Вильхельма, высокого широкоплечего мужчины с длинными светло-рыжими волосами, ниспадавшими ниже плеч, и крупным лицом. В отличие от Карла и Фредерика, чьи лица светились гордостью победителей, Богуслав взирал на парад победы с печалью. Богуслав смотрел на бравых немецких и шведских кавалеристов, мушкетеров, а видел окровавленных литвин-ских гусар Полубинского, устлавших своими телами красную от крови траву. Вновь в памяти всплыл эпизод с умершим на морозной дороге мальчиком. Богуслав тряхнул головой и зажмурился, чтобы отогнать видения и разогнать грустные мысли. Он обернулся на Фредерика. Тот, глядя, как мимо них под звуки флейт и барабанов проходят шведские и саксонские кирасиры, будучи заметно выше шведского короля, чуть наклонился к Карлу Густаву и негромко сказал:

— Нужно все-таки было преследовать и добить поляков, Ваше величество. Они были в наших руках.

— У нас не так уж много людей, герр курфюрст, — улыбаясь, отвечал Карл Густав, гордо взирая на кирасир.

— Мы потеряли всего 1 300 человек. Это очень мало.

— Это много, герр курфюрст. В Польше становится невыносимо воевать. Я собираюсь заключить с поляками мир.

Богуслав, услышав эти слова, улыбнувшись, не то поклонился, не то просто кивнул шведскому королю. Именно он, Слуцкий князь, несколькими днями ранее уговорил короля заключить мир с поляками в случае победы. Карл Густав сдержал слово.

И в самом деле, шведский король предложил Яну Казимиру заключить мир, но предложение было отвергнуто. Нет, не самим Яном Казимиром, а его решительной женой, а также Степаном Чарнецким. Их не устраивали условия Карла Густава, поляки не намерены были уступать своих земель.

Война продолжалась.

Глава 13 Переговоры

Еще в первый день, как только Ян Казимир вошел в Варшаву, в которой, увы, оставался совсем недолго, он написал инструкцию своим комиссарам для переговоров с царем. Царь, в свою очередь, разослал по Литве грамоты с требованием, чтобы подданные ему шляхтичи собрали сеймики и выбрали на них по два «добрых и умных» человека от повета. «Добрые и умные», по задумке Алексея Михайловича, должны были прославлять его, светлого царя, перед послами Яна Казимира, расписывая райскую жизнь в Литве под «высокой рукой московского государя». Наивный царь полагал, что, как и в Московии, народ рабски бросится исполнять его требования. Но среди «добрых и умных» союзных шляхтичей добрых к царю оставалось все меньше и меньше. Чтобы найти «доброго», нужно было сильно постараться. Все больше и больше подданная шляхта разочаровывалась и в московской армии, и в восточных методах управления царских чиновников.

Статут Великого княжества Литовского, Русского и Жмайтского, похоже, никто выполнять не собирался. Своего же свода законов, аналогичного Статуту, у московитян не было и в помине — все решала воля царя или его местного управленца. Литвин угнетали все больше и больше.

Куда легче, чем «доброго», можно было найти полоцкого, витебского, смоленского, рославльского или Могилевского шляхтича, который украдкой посылал в лес телеги с хлебом, солониной и вином для партизан, снабжал повстанцев деньгами на оружие, подбрасывал нужную информацию о численности и передвижениях московского войска, а то и сам лично руководил действиями партизанских отрядов.