Книга Чужестранец - Алексей Семенов

Бросил в небо Семизвездью,

Подарил падучим звездам.

Из дому поутру выйдешь

В холод, позабыв о лете,

На крыльцо и вдруг увидишь

Розу в первом белом цвете.

То не эльфы ли резвились

Под Охотника луною?

— Нет, они не проносились

Ночью нашей стороною.

— Не луны ли блики возле

На траве всю ночь играли?

— Нет, они здесь не замерзли,

Розой белою не стали.

Если спросишь ты случайно

У меня про этот вечер,

Я отвечу — то не тайна —

Обо всем тебе отвечу.

Меж холмов страны зеленой

Побегу проворной речкой,

Струй студеных перезвоном

На твои слова отвечу.

Листопадными ветрами

Прошумлю багряной рощей

И луны осенней снами

Я тебе отвечу ночью.

Стану смурыми холмами,

Их глухой и темной речи

Научусь и их словами

На твои слова отвечу.

Мне заклятье ворон скажет —

Обернусь огнем Самайна —

Посмотри, как пламя пляшет

И разгадывает тайны.

Колдовским узором стану,

На серебряном колечке

Напишу искусной сканью —

На твои слова отвечу.

Если спросишь ты случайно —

Только ты меня не спросишь!

Тает в небе ночь Самайна,

На крыльцо ты не выходишь.

Ни о чем меня не спросишь,

И колечко в реку канет,

Облетит ночная роща,

Говорить она не станет.

В очаге погаснет пламя,

Ворон, крылья распластавши,

Улетит по-над холмами

На вершину черной башни.

Отчего белела стая

На Самайна черный вечер? —

У меня ты не узнаешь,

И тебе я не отвечу.

VI. СААРИМЯКИ

Что было раньше: дом у дороги или сама дорога? Глупый вопрос, ибо нет на земле ни места, ни дома, и только дорога есть всегда. Потому-то и нет на земле ни тепла, ни счастья: счастье уносит с собой дорога, она же и уводит от тепла тех, кто идет по ней за счастьем. И с каждой верстой все более видно, что желтые окошки теплого дома невозвратно остались за поворотом, а счастья нет, сколь ни щедра судьба на любовь и злато. Даже безжалостное время одолимо: стоят непобедимые пирамиды, звучат строки каменной летописи, прозорливый взгляд потомков ловит отблески прошлого во тьме подземелий и догоняет отраженные лучи все видевших звезд — только дорога ускользает, не ведая ни начала, ни конца. И нет нигде места идущему по ней — кто же примет его, чужестранца, без рода и племени? Дорогу осилит идущий? Еще большая глупость. Что значит «осилит»? Награду? Высшая награда — знание — горька, как тысяча цветков полыни. За каждым новым холмом лежит разгадка некой тайны, а дальше встают новые холмы, с вершин которых загадочно улыбаются каменные статуи, и бормочут с полуразрушенных, разбитых плит неведомые письмена, говоря лишь о том, что все твои тайны — малая доля того, что знали прошедшие здесь до тебя. Каждая трещина б сухой земле, каждый камешек в дорожной пыли, каждая капля дождя значит больше, чем все твои наблюдения. Любовь, как птица паря над тобой, сверкает манящим оперением, и ты спешишь за ней, не замечая, как миновал росстань. И вот уже только зловещий вороний крик тает в вышине, приветствуя тебя в неведомом и пустынном краю, и свинцовые воды осенней реки рокочут под древним каменным мостом, и последний приют остался далеко за спиной. Одно бледное дневное светило сквозь плотную пелену сопровождает тебя в еще более далекие и странные земли, полные туманов, марева и мглы…

— Мирко, куда ты подевался? — раздался вдруг звонкий голос Ахти.

— Здесь я! — прокричал мякша в ответ, — Коней веду!

— Добро! Веди! Я сейчас лепешки печь стану! Мирко не стал смотреть знак, высеченный на камне: ему не хотелось подходить ни к валуну, ни к озеру, — вообще приходить в эти края до тех пор, пока не обретет ответа на свой вопрос. Ради этого он готов был исходить вдоль и поперек всю землю и даже те места, что виделись внутри бусины, сколько бы времени на это ни понадобилось, пусть и вся жизнь.

Он вышел к шалашу. Ахти уже умылся в озере и теперь хлопотал вокруг костра.

— Что ходил так далеко? — спросил он, ловко приготовляя ячменные лепешки, вкладывая внутрь съедобные корешки и травы.

— Кони прогуляться захотели. — Мирко похлопал белого и вороного по гладким шеям. Те, будто подтверждая его слова, покивали умными головами, потряхивая гривами. — Экие красавцы! — засмеялся Мирко. — Видишь, кивают?!

— Вижу, — улыбнулся хиитола, и белые волосы его, намоченные на лбу озерной водой, рассыпались туда-сюда, как у внезапно застигнутого домового. — Встретил кого на опушке?

— А то как же, — отвечал мякша, подсаживаясь к Ахти. — Девицу красную видел: волосы черные, долгие, венчик серебряный, понева синяя в клетку, на ногах черевички…

— Постой! — прервал вдруг его Ахти. — Какова, говоришь, девица?

Мирко повторил описание и добавил:

— Очи черны, брови густы, с лица красива, да не полна, нос прям, губы алы, тонки, а ресницы — что крыла у бабочки, кожа бела…— Лицо Рииты неотрывно было теперь перед ним. — Сама стройна, что береза, пояс шерстяной вязаный…

— Ой, это же Хилка! — чуть не закричал Ахти. — Где она? — Парень вскочил, готовый бежать сломя голову, куда покажут.

— Постой! — Мирко растерялся, никак не ожидая столь внезапного поворота событий. — Убежала она, меня испугалась, видно. Только вот платок оборонила. — И он протянул белый платочек.

Ахти схватил его, развернул, осмотрел вышивку и как-то сразу обмяк и вялым жестом отдал платок назад.

— Нет, не она то была. Нет у нее таких, — проговорил он бесцветным голосом и присел на корточки, уронив голову на руки.

Мирко ничего не стал говорить, а только разложил лепешки на горячих угольях.

Теперь-то мякша знал, что творилось в душе у его попутчика, — самому было не легче. Но его хотя бы ревность не мучила, а потому Ахти был достоин сочувствия.

«Надо же, как извелся, — думал Мирко. — В каждой девице ему Хилка мерещится. На вид покладист да ровен, что эти сосны. А как о ней подумает, так хворост подальше убирать нужно».