Книга Свидание в аду - Морис Дрюон

Эти руки владели удивительным инструментом, который изобрел человек, дабы творить невыразимую, божественную радость. То были руки утонченного человека, созданного самой утонченной цивилизацией.

Жан-Ноэль понял это в одну из тех минут, когда музыка – подобно алкоголю, подобно любви – необыкновенно обостряет, вызывает к жизни сокровенные глубины сознания. Юноша не смог бы четко выразить свою мысль, но он ясно почувствовал, почему люди, в чьем обществе он находился, – существа необычные, исключительные. Не в том дело, что они обладали огромными средствами, – в мире были люди и богаче их; главное состояло в другом: они знали, как использовать свое богатство, бережно собирали шелковистые волокна, созданные человеческим гением, и сплетали из них путеводную нить своего существования.

Три старых человека, собравшие в своем доме драгоценные плоды искусства и знания, в свою очередь были плодом многовековой цивилизации, породившей их; но сами они уже ничего не создавали и были лишь неким статичным апофеозом той культуры, которой предстояло исчезнуть вместе с ними. Их жизнь была возможна лишь в особых условиях. Они достигли предела своеобразного совершенства, но совершенства бесплодного, обреченного на гибель.

Из этого оазиса, расположенного среди лугов Нормандии, три человека – англичанин, итальянец и француз, в жилах которого текла кровь многих народов, – создали как бы синтез садов Академоса, виноградников Тускулума, обители Алкуина, соборов Клюни, дворцов Арно XV века, дворцов Валуа на Луаре, Версаля и Ферне, Монпарнаса и Блумсбери…

И странное дело! Находясь в обществе этих людей, Жан-Ноэль, каждую минуту убеждавшийся в скудости собственных знаний, чувствовал себя более умным и образованным – или, во всяком случае, стремился стать таким.

Эта компания философствующих аристократов навела его на мысль, что, по-видимому, в любовных отношениях между мужчинами может быть столько же различных форм, как в любовных отношениях между мужчиной и женщиной, и что дело не столько в самом характере любви, сколько в том, чего в ней ищут. Жан-Ноэль подумал также о Гульемо и о молодом шофере с золотой цепочкой на запястье…

«Ну и что ж, – сказал он себе, – разве добропорядочные буржуа не заводят шашни с горничными? Разве дипломаты и судьи не увязываются на улицах за хорошенькими модистками? И разве я сам не подобрал на тротуаре двух девок?»

Да, все здесь было весьма зыбко, весьма неопределенно… В этих отношениях нелегко было провести грань между привлекательным и отвратительным, допустимым и недопустимым, между достойным и унизительным, между приличным и неприличным. Люди здесь как бы ходили по проволоке, ступали по острию ножа.

Одно ему казалось бесспорным: «Три пчелы» неуклонно, из внутренних побуждений, стремились сделать свою жизнь красивой, вкусить от высших духовных наслаждений, а ведь это не часто встретишь даже в обществе самых изысканных женщин.

Чего стоит одно это фортепиано и ливень звуков Берлиоза, льющихся на фоне всех этих книг, картин и мраморных бюстов!

Но вдруг, совершенно неожиданно для Жан-Ноэля, который задумчиво следил за дымком своей сигары, поднимавшимся к высокому потолку, что-то грубо нарушило очарование – это Кристиан запел пронзительно и фальшиво:

Перчатки дам – Душистые, цветны-ы-ы-е…

Он пел, наигрывая мелодию нелепой песенки, которая была в моде в самом начале XX века. При этом он смеялся, оскалив некрасивые острые зубы, и его руки, в которых еще мгновение назад жил гений, извлекали из клавишей фортепиано идиотскую мелодию; пародийный и устарелый ритм только подчеркивал ее вульгарность и пошлость.

Жан-Ноэль выпрямился в кресле, внезапно пробудившись от грез. Чудо исчезло, ему показалось, что он соскользнул с острия ножа и тот впился ему в тело. Он огляделся вокруг. Потомок Юпитера и Пасифаи молча разматывал мотки разноцветной шерсти. Лорд Пимроуз смотрел на Жан-Ноэля нежными, почти говорящими глазами; встретив взгляд юноши, он со вздохом отвернулся. Максим де Байос что-то передвигал на столе. Кристиан снова запел:

Перчатки дам…

и Жан-Ноэль снова увидел на лице Кристиана то же странное, беспокойное выражение, какое он заметил перед обедом, когда тот стоял возле открытого ящика с перчатками.

Внезапно принц Гальбани отложил в сторону свое вышивание; в его голубых глазах появился жесткий блеск. Он забарабанил пальцами по стоявшему рядом с ним столику и громко, с трудом подавляя гнев, сказал:

– Кристиан! Ты бы мог проявить больше такта! It’s going a little bit too far![35]

– Yes, my dear, – подхватил лорд Пимроуз укоризненным тоном, поворачивая голову к фортепиано. – I think Ben is perfectly right. Yo u ought to be ashamed, indeed[36].

Кристиан остановился; вид у него был одновременно хмурый и довольный, как у ребенка, который нарочно напроказничал на глазах у старших, но не жалеет об этом. И трое стариков смотрели на него печальным взглядом родителей, которые глубоко огорчены поведением своего отпрыска.

Жан-Ноэль не понимал истинных причин этой «семейной» сцены и спрашивал себя, не связана ли она как-то с его присутствием.

– Will you excuse us[37], – проговорил Пимроуз, заметив смущение Жан-Ноэля. – Но мы полагаем, что Кристиан не должен растрачивать свой талант на подобные глупости. Вы согласны?

Жан-Ноэля не обмануло это объяснение, придуманное для отвода глаз. Он заметил, какими взглядами обменялись между собою Бэзил и Бен, Бен и Баба, Баба и Кристиан. Взгляды эти говорили: «Мы объяснимся завтра, когда не будет посторонних».

Несколько минут спустя Бен, не прощаясь, вышел из залы, за ним последовал Кристиан.

– Мы здесь ложимся довольно рано, – пояснил Максим де Байос.

Было одиннадцать часов вечера; дом погрузился в полную тишину. Лорд Пимроуз проводил Жан-Ноэля в отведенную тому комнату.

– Приготовили ли вам все, что нужно? Налита ли в графин свежая вода?

Лорд Пимроуз кружил по комнате, как будто желая собственными глазами убедиться, что его гость ни в чем не почувствует недостатка.

– Выкурим еще одну сигарету, последнюю? Или вам уже хочется спать? – спросил он.

Смутная тревога охватила Жан-Ноэля. И все-таки он взял тонкую восточную сигарету из золотого портсигара, протянутого ему Пимроузом.

Когда зажженная спичка осветила глаза Жан-Ноэля, Бэзил Пимроуз снова отвернулся.

Потом он уселся на краешек кресла, скрестив ноги.

– Мы, должно быть, показались вам довольно странными людьми? – спросил он.