Книга Инка - Улья Нова

Когда наконец ненавистный грызун удалился, пообещав с порога заглянуть на днях, все долго еще сидели, затаив дыхание. В броне «Атлантиса» наметилась брешь. У всех без исключения служащих желудки затянули нервный вой, кислятина клюквы растеклась по ртам, накатила слабость, не меньшая, чем та, которую чувствовала Инка, блуждая по незнакомым улочкам и оставляя позади себя алые метки. Больше всех встревожился, понятное дело, Писсаридзе. Ни минуты не сомневаясь, грузинский путешественник прочно связал в своем отрезвевшем, охлажденном сознании обвал потолка, Инкин вялый сосок и явление попрыгунчика в сером костюме, грызуна, который задумал просеять через набор разнокалиберных ситечек бухгалтерию «Атлантиса». Коллективное мышление торжествовало – все разводили руками:

– Вот тебе Инка-тихоня.

– Да, поздно мы ее раскусили.

– Вот стерва. Не нравится в конторе, выметайся. А она мстить задумала.

Писсаридзе, теребя галстук, думал сначала Инку в офис не пропускать, без слов уволить, придержав зарплаты за тот и за текущий месяц. Но, поразмыслив, решил действовать осторожней, пусть девчонка немного покрутится в конторе – зарплату можно и так придержать, зато никто не станет по углам нашептывать и с попрыгунчиком, глядишь, удастся договориться. Все это немного нормализовало испуганное, возмущенное дыхание Писсаридзе. Но весь остаток вечера и ночь он вскипал без повода, вымещал раздражение на тех, кто под руку попался. Влетело даже любимице-дочке, которая из всех русских слов лучше всего выговаривала «Гуччи».

Затерявшись, наконец, в мегаполисе, Инка наблюдала за воплощением своей давней мечты. Поначалу было необычно – рассматривать незнакомые, пожилые строения, на лестничных клетках которых вместо окон витражи. Было интересно заглянуть в отдаленный уголок тенистого дворика, где свалены старые кресла из парикмахерской. Такие пыльные, с рваными сиденьями, из которых выглядывает поролон и торчат кудряшки пружин. Инка осторожно разведывала незнакомые места, рассматривала увитую плющом избушку, где, судя по табличке, находится забытый всеми склад лекарств. На детской площадке в этом дворе нашлись скрипучие качели – тяжелая доска на цепях. Инка упала на качели, затикала, как маятник, туда-сюда, роняя на песок ягодки-кровинки. Она тикала на нее, осматривая кусты сирени, бревно-скамейку, рядок пустых бутылок, стаканчики, которые ветер катает по затоптанной лысой лужайке. Она кусала и облизывала палец, но кровь не останавливалась, капала и капала, это портило Инке долгожданное ощущение – как-никак удалось затеряться в мегаполисе. Она расстегнула сумку, извлекла оттуда трубку, набитую собранными и высушенными травами, – мятой перечной, ромашкой аптечной, стеблями репейника, колокольчиками и подорожниками. Инка начала эксперименты с травами очень давно – тогда они с братом курили самокрутки из листьев яблони, вишни, лепестков календулы, можжевельника, рябины, и, случалось, их потом сильно рвало. В зарослях дикой малины, ежевики и лесных хвощей они пробовали на зуб каждую травинку-былинку в поисках листа коки. Они знали: растение кока[12]славится не только как ценная витаминная добавка, но, увы, оказалось, растение это обошло наши края своим драгоценным ареалом или было вырвано древними племенами задолго до нас. От отчаяния Инка и брат курили все, что попадалось на глаза, а потом брата увезли в больницу, и он неделю лежал под капельницей. Когда брата выписали, был разгар лета, и они вместе загорали на крыше.

Но сейчас, на качелях незнакомого двора, Инка ни о чем не жалела. Она чиркнула спичкой, и трава в трубке начала красно поеживаться под дымком. Эта была трубка доброжелательного и молчаливого примирения. Попыхивая, Инка успела простить брата и возлюбленного – он далеко, в другом мире, а в мире том далеком – нелегко. Ей нравился незнакомый двор и разбегающиеся от него в разные стороны улочки, которые небрежно виляли, словно живучие, цепкие вьюнки. Когда наконец с удовольствием затеряешься в городе, нет смысла быть куском целлофана, сразу в тебе все оживает, пробуждается чахлое, забитое, увядающее самообнаружение восстает из глубин, стряхивает заразу гипноза, дурь реклам и дым цивилизации. Сидишь, дышишь полной грудью в незнакомом дворе, никаких здравомыслящих целей не имея, отдыхаешь, чувствуя, как никогда, что вполне проснулся, что начисто жив, что до конца осуществлен. Так думала Инка, довольно оглядывая шумящие деревья и малоэтажные кирпичные дома, что, как стены крепости, окружали ее с разных сторон.

Полностью выбравшись из дыма повседневности, из игры в «куда-то спешить, успевать, получать, отрабатывать, покупать», сознание торжествовало и беспокоилось – как же так? Вот и мечта сбылась, но что за неясная тоска мнется в горле, тревожит в груди. Словно тело стало мало для всего, что внутри. Курила Инка трубку примирения, теряла кораллы крови, слабела и беспокоилась.

– Что же не так, что еще нужно? – вопрошала она тишину двора, обдуваемую ветром.

Мечта сбылась, самообнаружение установилось, дымок трубки пахнет мятой и деревенской печью. Но жалобная птица кецаль затянула в груди Инки грустную, волнующую песнь: «Брат потерян, Уаскаро ушел в неизвестном направлении, некому поведать, как хорошо затеряться среди незнакомых дворов и сидеть на качелях, рассматривая скамейки, незнакомые подъезды и блики оконных стекол. Какие красивые вон те два кота, когда они сидели, напоминали две глиняные копилки, а теперь, лениво виляя боками, идут. У одного хвост как хвост, а у другого – волочится несчастный, ободранный хвост-инвалид по пыли».

В следующее мгновение Инка познала истину – скучновато теряться в мегаполисе одной. Ну посидела на незнакомых качелях, ну выкурила трубку примирения, осмотрелась вокруг, самообнаружилась, подышала сыростью и дымом. Но если бы кто-нибудь был рядом, можно указать пальцем: смотри-ка, а на Солнце действительно заметны пятна. Если бы кто-нибудь был рядом, можно было бы поразмыслить вдвоем, например, о том, что лица в окнах незнакомого места мало отличаются от тех, что плывут вдоль знакомых улиц и площадей. А еще здорово замечать отличительные черты этого двора, его таинственную, ритуальную жизнь – потрепанный дождями, изъеденный морозами стол для игры в домино, а в соседней улочке есть крошечный дворик, пятачок между двумя забытыми цивилизацией деревянными лачужками. Там стоит, притихнув, железный ржавый конь – бывший памятник, декорация или какая-то примета жителей. А если спускаться и дальше, заметишь, как, ссутулившись, стоят в ряд старые фонари – совсем древние, с жестяными шляпками, а на проводах висят крупные разноцветные лампочки.

В незнакомом месте находишь много интересных, волнующих душу вещей, ну как о них молчать, как немо любоваться, как не превратить прелесть в заклинание: «Смотри, какие красивые деревья вон там, в конце двора». Но кому говорить все это, кому петь? Брат бы не поверил, что Инка ушла из конторы, чтобы сидеть на качелях здесь, в незнакомом дворе. А значит, какой он ей брат?