Книга Книга Джо - Джонатан Троппер

— Все хорошо, папа, — беззвучно говорю я. — Все будет хорошо, — я опять тянусь к кнопке вызова, в панике снова и снова жму на нее, — только оставайся со мной — сейчас кто-нибудь придет.

Я не успел еще договорить, а веки отца уже снова начали опускаться, а белки закатываться.

— Папа! — кричу я, но глаза его снова закрыты, и таким его застают вбегающие в палату сестры.

Вскоре появляется доктор Кранцлер, молодой усталый врач-стажер; он просматривает сложенные рулоны распечаток из аппарата ЭКГ, и особого впечатления они на него не производят. Он задает мне несколько вопросов, но брови его так ни разу и не меняют своего скептического положения.

— Я вовсе не хочу сказать, что вы ничего не видели, — хотя совершенно очевидно, что именно на это он и намекает, — но все графики оставались без изменений. Кроме того, вы утверждаете, что перед этим спали.

— Какое это имеет значение?!

Он снисходительно улыбается и трет глаза.

— Принимая во внимание монотонность ожидания и общий эмоциональный стресс, в котором вы находитесь, нельзя исключить, что вам приснилось, как он открыл глаза, или же просто примерещилось. На самом деле такие случаи не редки.

— Я точно знаю, что я видел, — говорю я разгоряченно.

— Хорошо, — произносит он надменно и идет к двери, — тогда позовите меня, когда снова это увидите.

Я звоню Брэду на мобильник, и он появляется через двадцать минут, едва дыша, несмотря на то, что я несколько раз повторил, что медицина не подтверждает моих наблюдений. Он пристально смотрит на меня, пока я снова пересказываю ему всю историю, хмуря брови и раздраженно качая головой.

— Почему ты сразу не сходил за врачом?

— Я вызвал сестру, — оправдываюсь уже в который раз. — Я боялся его оставить.

— Ты с ним говорил?

— Да.

— Он подавал какие-нибудь признаки того, что понимает, что происходит?

— Кажется, он все более-менее осознавал.

Я ничего не говорю о той одинокой слезе. Я все еще прокручиваю этот эпизод на периферии сознания, и он кажется мне очень личным, чем-то, о чем должны знать только я и отец. Кроме того, я начинаю раздражаться. Брэд, похоже, совершенно убежден, что, будь он тут, все могло бы быть по-другому, как будто отец вторично ускользнул от нас из-за того, что я не смог повести себя как хороший сын.

— Послушай, — говорю я, — он открыл глаза, а потом закрыл. Все! У меня не было времени что-либо предпринять.

— Был бы я тут, — говорит Брэд, качая головой, и недовольно отворачивается. Старое чувство обиды обрывает мои сомнения: передо мной все тот же старший брат — высокомерный и зацикленный на себе.

— Конечно, один только взгляд на твое лицо все изменил бы, — говорю я саркастически.

— По крайней мере, это было бы знакомое лицо, — горько отвечает Брэд.

Ну, вот. Свершилось. На день позже, чем можно было ожидать, но все равно момент исключительно подходящий.

— Прекрасно, — говорю я неожиданно низким голосом, словно отяжелевшим от нахлынувших неясных чувств. Я направляюсь к двери, и Брэд не пытается меня задержать.

Я быстро прохожу через холл, изо всех сил стараясь успокоиться, хотя уже чувствую, что — как ни трудно в это поверить — подступают слезы. Я отыскиваю служебную лестницу, сажусь на ступени и, обхватив дрожащими руками голову, пытаюсь понять, что со мной происходит. У меня внутри все рушится, летит с пьедесталов, попутно раздирая мне внутренности. Мне нужен план, хоть какие-то ориентиры, но в голову приходит только парковка, и именно туда я и направляюсь, когда в вестибюле натыкаюсь на Карли.

Бывшая девушка — как пистолет, спрятанный у тебя глубоко внутри. Он больше не заряжен, поэтому при виде нее раздается только глухой щелчок, может быть, слабое эхо, воспоминание о выстреле. Но иногда оказывается, что ты не заметил последнего патрона, и, все это время пролежав в своем отсеке, при спуске курка он вдруг оглушительно выстреливает, разрывая ткани и мышцы живота, и вырывается на свет божий. Примерно так я чувствую себя при виде Карли. Хотя мы не общались почти десять лет, происходит взрыв, и в ту же секунду все чувства, все воспоминания возвращаются, накрывают меня волной, такие живые и настоящие, как будто все это было вчера.

Она несет небольшой элегантный букет тюльпанов и гипсофил, и как только я вижу ее, я понимаю, что она пришла ко мне. Она еще не успела меня заметить, и я с трудом подавляю огромное желание метнуться обратно к служебной лестнице и затаиться там до тех пор, пока буря в животе не уляжется. На ней белый свитер, заправленный в короткую серую юбку, такой наряд подчеркивает тонкую талию, она практически не изменилась, только волосы отрастила — раньше она всегда коротко стриглась, и лицо было открыто. Теперь волосы доходят до плеч, потрясающе обрамляя лицо, подчеркивают его простую, изящную красоту. Когда она видит меня, уголки неуверенно улыбающихся губ ползут вниз: она замечает синяки и красные глаза, еще не просохшие после нелепых слез. На мгновение кажется, что она сейчас развернется и убежит, но она машет мне букетом и, приблизившись, кривовато улыбается. За этой улыбкой мне чудится неподдельная теплота, я смотрю на нее, с радостью обнаруживаю у нее в глазах все те же желтые прожилки, и в груди у меня возникает знакомый трепет, такая абсолютно иррациональная эйфория. Ни о чем не думая, я делаю шаг вперед и крепко обнимаю ее.

Я хочу, чтобы это объятие длилось вечно. Чтобы это было такое пылкое, медленно нарастающее объятие, как в кино, когда начинается все неловко и несмело, но потом, по какому-то немому сигналу, скрытые чувства вырываются наружу, и мы сливаемся воедино, и все расставания и обиды растворяются от всепоглощающей силы нашего единения. Объятие из разряда «все, что было кроме этого самого мига, не имеет никакого значения». Однако через секунду, максимум две, становится понятно, что это конкретное объятие вылилось в неловкость.

Карли медленно выдыхает — я явно застал ее врасплох, — но быстро приходит в себя и тоже обнимает меня.

— Отлично выглядишь, — говорю я, выпуская ее и отступая назад.

— А ты нет, — отвечает она, все еще улыбаясь, и передает мне букет. — Это для твоего отца.

— Да, да.

— Да, — неуклюже повторяет она, и я вдруг чувствую тяжесть всех тех дней, что мы провели порознь. — Как он?

— Плохо, — отвечаю я.

Даже в свете по-настоящему тяжелых медицинских обстоятельств меня задевает эта пустячная светская беседа, она — словно школьная линейка по отношению к неизмеримой пропасти между нами, словно камушки, которые бросаешь в бездонный колодец, и едва слышишь плеск где-то в глубине.

— Я думаю о тебе, — говорю я, и голос мой, такой ненадежный в последнее время, дрожит на последнем слове. — Очень часто.

— Многие мужчины на это жалуются, — отвечает она, и мы улыбаемся, но не самой шутке, а просто потому, что она пошутила.