Книга Золотые века - Альберт Санчес Пиньоль

Все сказанное выше не слишком важно; эти сухие слова не имеют ничего общего с тем даром, которым обладал второй из друзей. Теперь мы постараемся рассказать о нем.

Где бы он ни появлялся, в частной обстановке или на публике, у всех окружавших его людей создавалось впечатление, что они являются свидетелями самого главного события человеческой жизни. Любые свои действия он возводил в категорию факта исторического. Никто не мог догадаться, каким образом он добивался подобного эффекта. Что бы он ни делал: пользовался в тиши своей библиотеки средневековой астролябией или просматривал каталог запрещенных в восемнадцатом веке рукописей; сопровождал своих слуг на базар, чтобы самолично наблюдать за приобретением овощей у местных крестьян или моркови, привезенной из Гондураса; обсуждал с Раминовым масштабы распространения панславянской идеи или составлял послание в Толедо с просьбой выслать ему документы об основных принципах изготовления кастильских доспехов — результат всегда был один. Как говорят люди и как указывают свидетели — и у нас нет оснований сомневаться в их словах, — как только наш герой появлялся в каком-либо месте лично или обращался туда с письмом, все забывали о прочих неотложных делах и немедленно бросались ему на помощь, проявляя чудеса любезности. Он производил впечатление человека, у которого только что родился первенец, или юриста, получившего звание судьи, или бойца, вернувшегося с победой с какой-то далекой войны. Совершенно очевидно, что такие люди могут вызывать любые чувства, кроме равнодушия. Стоило ему появиться на лекции по археологии, этнографии, математике или эзотерике — тема не имела никакого значения, — как докладчик устремлял свой взгляд на него, а на других присутствующих не обращал ни малейшего внимания. Он являлся столь идеальным слушателем, что в конце концов у публики возникали сомнения в том, кто же был главным действующим лицом этого вечера. Собравшиеся, казалось, могли слышать мысли оратора: вы умеете слушать, милостивый государь, а это уже большое дело. Его умение слушать и вслушиваться было столь необычным, что в документах сохранилась запись об одном эпизоде во время подписания конфедератами капитуляции в суде городка Апоматокс[40].

Нашего героя, тогда еще очень юного, привел туда живой интерес к этим событиям. Он приехал в Америку в качестве турецкого обозревателя — благодаря наличию двойного гражданства, полученного им в подарок от отца-дипломата и оттоманского правительства. Представители северян приняли Ли и его спутника, которого никто не знал в лицо. Во время короткого обмена речами случилось нечто невероятное. Ли, переживавший свое поражение, напоминал всем средневекового рыцаря, а рядом с ним стоял юноша и внимал словам генерала. Картина была такой завораживающей, что присутствующие перестали понимать, кто перед кем капитулирует. Неожиданно победители обратились к нашему герою с просьбой поставить свою подпись на документах, словно он был адъютантом генерала или полномочным представителем южан. Ли не возражал — это была шутка проигравшего войну: и представитель турецкой нации скрепил документ своей подписью. Потом лет десять генерал Ли, ушедший в отставку и сохранивший свое доброе имя, посылал ему открытки к Рождеству, на которых всегда писал одно и то же: „Вы лишили этих людей победы, ибо они даже не заметили, что, пока я подписывал капитуляцию от имени израненных бойцов, Вы отдали в их руки судьбу всего турецкого народа. Счастливого Рождества Вам и всей Вашей семье“. Некоторое время спустя в театральной ложе Линкольн упал, сраженный пулями убийцы. Совершенно случайно наш герой тоже пришел в роковой день на спектакль. Все приняли его за врача, и он пощупал пульс умирающего. Не стоит и говорить, что последние слова великого президента были обращены к нему, и только к нему.

У третьего из друзей был могучий интеллект, он обладал мудростью слона. Быстрота мысли, достойная Вольтера, сочеталась в нем с настойчивостью термита. Все его существование представляло собой путь от философии к гедонизму, не имеющий никакого отношения к политике. Внешностью он напоминал Христа в его лучшие дни — во время свадьбы в Кане Галилейской, — только вот бороды он не носил. Он был прирожденным мистиком, поэтом, которого ничто не обязывало писать стихи. Только пышная шевелюра не подчинялась дисциплинирующей силе его характера: волосы жили собственной жизнью и каждое утро складывались в прическу по своему усмотрению. Следует подчеркнуть, что его внешний вид всегда отличался безупречностью, в этом отношении стоит только отметить, что по привычке он одевался, следуя моде времен наших дедушек и бабушек. Никто и никогда не заподозрил бы в нем игрока, и, несмотря на это, именно он поставил на кон самую крупную из ставок, о которых вспоминают в столице. Он заключил пари с банкиром, похожим на бегемота, содомитом и дипсоманом, не верившим в победу карлистов в Испании, на пятьдесят тысяч золотых луидоров. Карлос, претендент на испанский престол, как всем хорошо известно, проиграл войну, а наш герой свое пари. Он заплатил банкиру пятьдесят тысяч золотых луидоров и отдал еще пятьдесят тысяч в пользу испанских инвалидов войны. Мотивы этого поступка неизвестны: вероятно, речь шла о принципах, а может быть, он раскаивался в своем легкомысленном поступке.

При таком состоянии ему не надо было ни учиться, ни работать, однако, следуя призванию, он дошел до должности профессора философии, хотя отнюдь не горел желанием занять кафедру. Он располагал прекрасной дикцией, цепкой памятью и написал три книги, которые постоянно переиздавались; ни одна из них не стала явлением исключительным, но все могли служить примером научного труда. Чем большую дистанцию устанавливал он между собой и студентами, тем большего успеха добивался; ученики подобны пастушьим собакам — чем больше хозяин их лупит, тем больше они его любят. Время пребывания нашего героя в университете запомнилось всем высказываниями, которые обеспечили ему бессмертие как минимум в интеллектуальных кругах. По поводу полемики между германистами и итальянофилами он произнес: „В Париже говорят, что Верди не существует“, а дебаты, посвященные фигуре великого мыслителя, завершил вопросом: „Разрешите поинтересоваться, кто же все-таки был этот Шопенгауэр?“ Никто не понимал, почему он оказывал поддержку королеве Бирмании, которая, находясь в изгнании, критиковала республиканский строй. Как выяснилось, получив у этой особы аудиенцию, он заключил: „Грубиянка, крикунья и дура; в ней слишком много восточного нахальства, у нее картонные ресницы и хрупкие кости. Мне такая женщина не нужна ни как кухарка, ни как любовница. Поэтому я присоединяюсь к требованиям ее сторонников: будет лучше, если она получит назад свою корону и не станет больше никому докучать; под пологом балдахина она меньше всего будет мозолить глаза своим подданным“.

Но внезапно этот последний член троицы оставил кафедру. В один прекрасный день он рассвирепел, обвинил членов академии в тщеславии и непомерных амбициях, обозвал своих товарищей по университету ни больше, ни меньше, как ослами, а членов правительства страны охарактеризовал как нищих духом, которые управляют страной нищих. А министры? Погонщики скота. После этого он куда-то исчез, кажется, отправился ненадолго отдохнуть на остров Эльба. Его пребывание там затянулось, и, как можно легко догадаться, двое осиротевших друзей начали немного беспокоиться. Надолго ли он уехал? Более того: вернется ли он когда-нибудь? Этого никто не знал, с острова Эльба не приходило никаких известий, и, скорее всего, причиной тому была не удаленность острова, а замысел добровольного изгнанника.