Книга Храм - Игорь Акимов

Матвей Исаакович возвратился к столу.

— Надеюсь, вы останетесь пообедать? А до этого отдохнули бы с дороги… — Н отрицательно качнул головой. — Жаль. Моя жена — изрядная повариха. Ну, это вам решать. — Он поглядел на золото. — Это пока побудет у меня. Войдя в мой дом — вы засветились. Теперь каждый ваш шаг будет под контролем. И отправлять вас домой с таким добром безрассудно. Как-нибудь потом, при случае… Я сейчас распоряжусь о машине. — Н покачал головой: нет. Матвей Исаакович подумал. — Я бы так не смог. И того, что вам предстоит, я бы не смог. Поэтому Господь выбрал именно вас.

Нет, подумал Н. И ты бы смог. Ведь от меня сейчас не требуется ни ум, ни талант — только характер. Только энергия — чтобы катить в гору этот камень. Только покорность судьбе. У тебя все это есть. А чего бы не достало — ты бы научился…

В кабинете ждала жена Матвея Исааковича, Н это сразу понял: она была именно такой. Любопытство уже переполнило ее, да она и не пыталась его сдержать.

— Как я рада! Как я рада! Мы с Мотей столько говорили о вас!.. — Она мягко, но цепко ухватила Н за рукав ватника. — Скажите, а про черного ангела — это правда?

— Правда, правда, — постарался улыбнуться Матвей Исаакович. — Можешь сама на него поглядеть. Он сейчас там. — Матвей Исаакович кивнул в сторону двери, из которой они только что вышли. — На столе.

XI

Н проснулся из протеста: ему приснилось, что он не может попасть в храм. Храм был рядом: протяни руку — и коснешься его отполированных временем кирпичей и светлых полосок между ними, тоже гладких и даже эластичных с виду, хотя отчего возникало такое впечатление — понять трудно; ведь в основе связующего раствора был жесткий, упрямый песок, характер которого не смягчишь никакими добавками. Но проверить впечатление Н не мог — рука не доставала до стены. Ей ничто не мешало; преград не было — ни явных, ни призрачных; но дотянуться не получалось. Н тянулся, тянулся — и не доставал. Стена не отодвигалась — вообще ничего не происходило! — но храм оставался неприкосновенным. Калитка была открыта, только и в нее Н не мог войти. Он топтался возле, досадовал, заглядывал внутрь, но в этом не было смысла, потому что сразу за порогом клубилась мгла. Она была сизая, как дым. Она наплывала откуда-то из глубины храма (а может — из преисподней? или спускалась с неба?), напирала на невидимую преграду, расползалась во все стороны, смешиваясь с прежними волнами, которые уже потеряли динамику и лежали смирившимися, колеблющимися слоями. Мгла была столь плотной, что даже плиты пола — они начинались сразу за порогом — были не видны. Кирпичная кладка над воротами уходила в неведомую высоту; неведомую — потому что мгла клубилась и там. Она была менее плотной, чем в храме, но уже на высоте шестисеми метров стена становилась призрачной и таяла, как рафинад в стакане воды. Мгла не имела запаха. И поглощала все звуки. Впрочем, стоило подумать: ничего не слышно, — как Н тут же услышал. Звук едва уловимый, спасительная ариаднина нить. Н прислушался — и не столько услышал, сколько угадал, что это голос Марии. Нет, она не звала на помощь, не звала его; просто она с кем-то разговаривала… Слава Богу, это только сон, понял Н и открыл глаза.

За окном было яркое утро. Солнце вонзилось в окно под острым углом, да так и застряло. Пылинки неторопливо плавали в его свете, напоминая об иной, параллельной нашей, жизни. Место, на котором спала Мария, было уже холодным. Ее голос явственно слышался через открытую форточку, хотя слова были неразличимы. Она разговаривала с коровой, иногда что-то говорила и собаке; от ее голоса пространство наполнялось покоем, постепенно проявляя звуки жизни: щебет птиц, хриплый крик петуха, прочищавшего забитое горло, шум солнца.

Н опустил ноги с кровати, но встать не успел: сознание вдруг затопило видением последнего сна. Перед глазами опять была кирпичная кладка и клубящийся мрак, бестелесные пальцы пытались найти опору — и не могли дотянуться, но в ушах был не далекий голос Марии, а какой-то глухой стук. Н прислушался — и узнал свое сердце. Ровный ритм, отличное наполнение, клапаны не слышны, зато кровь шумит весело, по-весеннему. Ну, это понятно: гормоны играют.

Н встряхнулся — и наваждение исчезло, словно и не было ничего. Он понимал: подсознание о чем-то его предостерегало, проявляя настойчивость, но Н не стал вникать в его тайнопись. Переживать по поводу будущего — близкого или дальнего — какой смысл? Как-то будет. А будет так, как должно быть. Если обречен катиться по глубокому желобу, — есть ли смысл гадать, что случится вон за тем поворотом? Аннушка уже разлила масло на трамвайном переезде, ты об этом не знаешь, да и не узнаешь никогда, тысячи неведомых тебе обстоятельств плетут твою судьбу, плетут сеть, из которой тебе не вырваться. Да если б и вырвался, то попал бы не куда-нибудь, а все равно по тому же адресу, в ту же Самарру. Так стоит ли суетиться, вспоминать, что бы мог означать твой сон по Фрейду, либо того краше — как его трактуют сонники? Жить завтрашним днем глупо: его может и не быть. А если и доживешь, и даже если он пройдет по твоему сценарию — все равно он будет другим, и не успеешь ты его полюбить, как его вытеснит следующий день, такой же чужой, такой же не подходящий тебе по размеру. Нет, нет, — любить нужно то, что имеешь…

Н вышел на крыльцо и опустился на прогретые солнцем ступени. Дубовые доски были твердыми и теплыми. Тепло ласкало ступни, но войти в тело пока не имело сил. Это позже, где-нибудь в мае, солнце будет так припекать, что переполненные его жаром доски потеряют цвет, обуглятся и начнут мерцать в лад с пульсом вселенной. Вот тогда эта энергия обожжет ступни, пронзит их — и свободно вольется в кости, по ним поднимется до колен, наполнит их, потом поднимется выше и наполнит таз, большой и малый, а оттуда прямая дорога к сердцу. Ах, как долго сердце ждало этого тепла! как тосковало в ледяных оковах одиночества!.. Но ведь и это еще не все. Ведь если уж совсем повезет — эта волна добежит до мозгов и выбьет из них всю дурь, чтобы не мешала чувствовать и переживать этот миг, эту прекрасность жизни… Но и сейчас было хорошо. Грех жаловаться; всегда бы не хуже…

Мария была в ночной рубашке. Она сидела спиной к нему на перевернутом ведре и чистила прошлогоднюю картошку. Звучание ее голоса завораживало. Линии ее тела — нет, не линии, а формы, — едва угадываемые под рубашкой, перевернули его сердце. Оно бултыхалось, захлебываясь. Печень выдавила из себя всю кровь, которая бросилась в голову, так что в глазах потемнело, а потом упала вниз, в пах, переполнив его до боли. Прежде Н никогда этого не знал, ничего подобного никогда не чувствовал; он только слышал, что так бывает, что в какие-то моменты тело может оттеснить сознание куда-то в сторону, в угол, и произойдет это незаметно и естественно, и сознание не станет упираться и бунтовать, понимая, что это не путч, а восстановление нормы. Сознание признает, что именно так должно быть, потому что только телу доступно счастье (если смысл этого слова непонятен — его можно заменить синонимом «любовь»), — счастье не разовое, одномоментное, а как норма жизни. Той жизни, какой ее задумал Господь. Ну отчего я не эндокринолог? — насмешливо подумал Н. — Я бы нашел тот ключик к комбинации желез, который по счету «раз, два, три» вводил бы человека в состояние эйфории. Без наркотиков и всякой иной дури. Рецепт естественного счастья. Счастья, как нормального состояния души. Тогда и медицина стала бы не нужна. Впрочем, на земле ведь не рай, мы телесны, значит, без скорой помощи и хирургии все равно бы не обошлось. Только давайте сразу договоримся, что хирургия будет не сегодняшняя, которая воспользовалась тупиком, в котором топчется медицина, и претендует заменить собою ее всю…